Под небом Палестины (СИ) - Майорова Василиса "Францишка". Страница 45

— Рон… проклятье… армяне… — И веки его сомкнулись.

В этот удар Жеан вложил всё своё неистовое бешенство, всё своё тошнотворное омерзение, всю свою безысходность.

В выражении лица Рона, обыкновенно сдержанном и сосредоточенном, промелькнула тревога. Не сказав Жеану ни слова, он умчался прочь, пыля подолом нарамника и сверкая шпорами.

========== 4 часть “Анатолия”, глава XVII “Позор. Зов плоти” ==========

Солнце рассветными лучами осветило улочку, запруженную изуродованными трупами и объятую угасающим пламенем, когда к Жеану наконец пришло осознание того, что он сделал и какое страшное прегрешение совершили его братья. Неравный бой длился всю ночь, и ныне крестоносцы торжествовали безоговорочную победу, глумясь над сгоревшими хижинами, мёртвыми садами, и останками врага, среди которых были не только мужчины-воины, но и их женщины, и невинные, беспомощные отпрыски. Последние жители города настороженно выглядывали из закоулков и, моля о пощаде, лепетали какие-то невнятные слова на своём языке. Однако в этом не было ни малейшей нужды. Христовы воины были слишком измождены и замучены жаждой, чтобы сражаться. Ленивое безразличие овладело даже Боэмундом и армянским князем Багратом, что до последнего разили врага с удвоенным неистовством. Единственное, на что хватало сил у крестоносцев, — очищать город от его богатств, вывозя их на лошадях и волах. Особо любвеобильные прихватывали еврейских женщин, оставшихся без мужей и отцов.

— Не бойся, Рахель. Не трепещи, лакомый плод Сираха. К вечеру я тебя непременно отпущу, — вальяжно молвил Рон, подталкивая вперёд отчаянно сопротивляющуюся молодую еврейку в жёлтом оборчатом платье. Бок о бок с ними брёл Эдмунд, победоносно вскинув седую голову и злобно ухмыляясь восходящему солнцу, — это навело Жеана на мысль, что даже предводителя собственного отряда было бы бесполезно в чём-либо разубеждать. — Если, конечно, ты будешь покладистой девочкой и проявишь достаточно нежности ко мне. А вот это, пожалуй, мне нужнее. — Рон сорвал с шеи Рахель жемчужное ожерелье и натянул себе на шею. — Красивый семисвечник… Интересно, сколько сокровищ я найду на твоих телесах? Думаю, Эдмунд, ты согласишься, если я скажу, что еврейские женщины прекрасны. Прекрасны тем, что совершенно не знают меры, когда речь заходит об украшениях.

— Ты прав, Рон. Видит Бог — это не женщина, а настоящая драгоценная шкатулка.

«Должно быть, собираются возлечь с ней вдвоём», — с отвращением подумал Жеан.

Теперь сомнений в том, что бесчестному нападению подверглось именно еврейское поселение, больше не было. В тщетной попытке остановить всеобщее бесчинство, Жеан добрался до центра города, где взору его открылась разграбленная синагога — та самая разграбленная синагога, откуда был вынесен мнимым гонцом злосчастный свиток. Прекрасный молитвенный дом из красного кирпича, с резными оконными рамами и громадным, отливающим золотом куполом. О, по роскоши он мог бы соперничать с самим Софийским Собором! Множество драгоценностей: самоцветные подсвечники, настенные украшения, шёлк и бархат с изумительной вышивкой надписей и символических предметов — уволокли с собой крестоносцы и армяне.

«Я не остановил их… Все мы — преступники. Все. И даже Боэмунд. Даже Кьяра… но я — вдвойне».

Девушка выжила, но теперь жизнь её находилась в руках Господа, даже Луиза, с её ласковыми руками и действенными целительными снадобьями, не была властна над этой туманной, непостижимой судьбой. Более того, это не избавляло Жеана от виновности. Он убил собственного боевого товарища, предав и подведя тем самым всё Христово воинство. В довершение ко всему, Рон, как свидетель происходящего, мог поднять против него гонения, что, в лучшем случае, повлекут за собой косые взгляды и колкие замечания со стороны последователей первого, в худшем же — Жеану придётся, подобно Эмихо, очутиться на острие отточенной стали. Или же Эдмунд, при всём уважении к Рону, выгонит его из Отряда Бессмертного Лавра.

«Рон… почему он не предпринял даже жалкой попытки спасти друга? Что значили последние слова Эмихо, обращённые к нему? Просто бредни умирающего или же что-то, имеющее отношение ко всему произошедшему в эту роковую ночь? Рон… Не удивлюсь, если он всё-всё знал заранее. И теперь готов преспокойно торжествовать победу наравне с нашими новыми продажными союзниками да делить с Багратом несметные богатства этого города. Славная охота!» — Жеан мысленно расхохотался. Сухим, горьким, душераздирающим смехом.

Сон! В голосе Маттео прозвучал вовсе не упрёк, а злорадство. Счастливое предвкушение! Пылающая синагога! Талес, намертво пришитый к телу и так ненавистный им! Голова святого Денизо, возвестившая об этом чёрном дне! Как он мог не понять очевидного?!

Тем временем войско уже расставляло шатры неподалёку от полуразрушенного города. Некоторые бойцы, убеждённые в том, что им ничего угрожает, остались внутри, заняв бедняцкие домишки. Распластавшись грязными телами на простынях, пропитанных кровью и семенем.

Жеан не мог находиться там ни секунды. «Подальше, подальше от гнусного позора!» — вопило его сознание. Но слёз не было. Лишь ледяная тоска и нестерпимое желание умчаться. Умчаться далеко-далеко, в далёкие, неизведанные дали, где клеймо предателя и братоубийцы вовеки веков не настигнет его. Или уснуть. Забыться во сне. Отныне ни единый ночной кошмар не пугал Жеана настолько, насколько то, что несколькими часами ранее произошло наяву.

Жеан действительно отправился бы спать, если бы не Ян, оповестивший о желании Кьяры видеть его.

— Уж не знаю, чего она там выдумала! Коли что занятное будет, ты расскажи, хорошо?

— Угу, — вяло промычал Жеан.

«Уж что тебя совершенно не касается — так это мои отношения с Кьярой, покуда они не пресекают грани доброжелательности!»

Жеан вошёл в шатёр к Луизе, где последней, к счастью, не оказалось. Должно быть, целительница отправилась оплакать милые останки Эмихо, который, несмотря на пренебрежительное отношение, оставался любим ею на протяжении всей совместной жизни.

«Теперь она ненавидит меня», — с болью подумал Жеан и, подавив тяжёлый вздох, приблизился к постели Кьяры. Воительница, одетая в одну саржевую рубашку и брэ, сидела, подвернув под себя ноги, и равнодушно смотрела куда-то в пустоту.

— Кьяра? Всё хорошо?

— А… Здравствуй, — сурово покосилась на него она. — Значит, это правда?

— Что правда?

— Ты… убил Эмихо. Из-за меня. Теперь-то ты хоть осознаёшь, что натворил?

— Прекрасно осознаю, — процедил в ответ Жеан. — И готов вынести все грядущие тяготы. Я раскаиваюсь. Искренне раскаиваюсь. Я поступил не по-христиански, хотя даже ты понимаешь, что я не мог иначе. Я решил, что он убил тебя или убьёт в недалёком будущем. Меня ослепила ненависть…

— И что с того?! — хрипло возмутилась Кьяра. — Теперь же ты разрушаешь жизнь мне и прежде всего себе самому! Если бы я погибла, Христово воинство не утратило бы слишком много! Можешь мне поверить.

— Христово воинство… воинство преступников, варваров и головорезов!

— Не все. Мне удалось переубедить нескольких крестоносцев. Да какая уж теперь разница?!

— Ты права. Мы бы не потерпели такой уж чудовищной потери. Но претерпел бы я. Дело лишь в нас… понимаешь? В нас. В тот момент, когда я атаковал Эмихо, я не думал обо всех, но размышлял лишь о тебе… и о себе.

Кьяра насмешливо передёрнула плечами и тут же оскалилась от боли — каждое движение давалось ей с огромным трудом.

— Ах… То же мне, пущая трагедия.

— Кьяра! Неужели ты не понимаешь, что я боготворю тебя?! Боготворю всеми силами души! Боготворю и не в меньшей степени ценю. Как воина, как друга, как женщину. Только тебя… никого более… никого более среди всех здесь, в несметных рядах Христова воинства. И сегодня это стало очевидно. Теперь я не могу довериться никому, лишь тебе, и то, что ты выжила, — верный знак, благодать Божия, данная мне отнюдь не просто так.