Под небом Палестины (СИ) - Майорова Василиса "Францишка". Страница 46

Кьяра отстранилась.

— Вы что это, с Рожером сговорились?

— О чём ты? — наигранно поразился Жеан, взаправду прекрасно понимая, что она имеет в виду.

— Ах, не притворяйся, будто ничего не знаешь! Этот противный увалень…

Щёки Кьяры покрылись багряным румянцем, и слёзы досады хлынули из глаз раненой воительницы. Весь её горестный взор кричал об одном: «Я опозорена! Я унижена! Пожалей меня!» Поддавшись этому беззвучному, но столь манящему призыву, Жеан бесцеремонно взгромоздился на постель, и в тот же миг что-то тёплое и изящное вплотную прильнуло к нему. Благоговейный трепет судорожной волной прошёл по телу. Дыхание перехватило, а сердце подскочило к самому горлу. На какое-то мгновение он даже ослеп от захлестнувшей его сладострастной волны.

— Прочь! — взвизгнула Кьяра. Получив крепкий удар в бок, Жеан безвольно опрокинулся на спину.

Тогда-то к нему и пришло осознание того, что он сделал, и, что хуже всего, почему он это сделал.

— Ох… что же это?.. А я… я-то думала, ты не такой, как прочие. Я верила тебе… но ты одержим только зовом плоти! — с сердцем и горячностью выпалила Кьяра. — Думала, ты действительно считаешь меня достойной статуса воина, боевого товарища, верного друга. Но вы… жеманные лицемеры… горазды лишь высмеивать, унижать, глумиться! Ах, отчего только я родилась женщиной?! И почему, по какому праву обязана так дорого расплачиваться за это?! Оставьте меня… все… все! Оставьте меня! Чего так зверски уставился?.. Проваливай! Ну же! Ишь! Обниматься он лезет!.. Ах…

Длительная речь утомила Кьяру. Тяжело вздохнув, она рухнула на спину, и Жеан мысленно проклял себя за то, что не прервал её.

— Больно… — прошипела она.

— Кьяра! У тебя лихорадка? Рана раскрылась? Мне позвать Луизу?!

— Нет… Уходи. Я просто хочу отдохнуть.

— Х-хорошо. — Точно заворожённый, не отрывая взора от бледного и озлобленного лица Кьяры, Жеан сполз с постели.

Горечь и сладость охватывали Жеана ненасытной бурей. Последняя следовала прямиком из недр души, обволакивая его порочное, разгорячённое тело и вызывая трепет — такой приятный и такой губительный. За всё время, что Жеану приходилось знать Кьяру, она никогда не казалась ему столь прелестной, как сейчас, когда он во всей полноте познал совершенство её телесного сложения, проникся прелестью её маленькой, казавшейся воздушной фигурки. Фигурки, не отягощённой громоздким доспехом и безобразной, насквозь пропахшей грязью и кровью туникой. Фигурки, к которой хотелось прикасаться снова и снова, восхищаясь каждой её складкой, каждым изгибом, каждой жилкой и чувствуя, как нежное тепло будоражит плоть и одновременно накатывает странную безмятежность, почти полудрёму… Фигурки, что принадлежала не воину, не монахине, а прежде всего молодой девушке. «Да… — думал Жеан, пытаясь совладать с чередой непотребных и пугающе явственных картин, наперебой друг другу мелькавших в воображении. — Она безупречна. Я хочу ещё, ещё прикосновений… Я попробовал кожуру и теперь жажду вкусить мякоть — было бы славно там, в шатре. Лечь рядышком и не вставать до рассвета. Я почти ощутил блаженство… я чувствовал, что должен был ощутить его с мгновения на мгновение. Я чувствовал и чувствую теперь, что всегда мечтал его ощутить». Это ощущение — совокупность волнения, горечи и сладости — теперь казалось Жеану столь естественным, столь близким, столь давним — будто заложенным в нём с рождения, что он изумился тому, как мог не заметить его ранее, при первой встрече с Кьярой.

И тут же иной образ — образ девы, невинной девы, закованной в кольчугу и с покрытыми волосами, чётко вырисовавшийся перед глазами Жеана, заставил его опомниться.

«Монахиня войны! Ведь я поклялся… защищать её честь и сам, сам посягнул на неё! Посягнул чувством, мыслью!» Но прежде чем он постыдился, его охватил порыв умилённой гордости за Кьяру — гордости, граничащей с восхищением. Жеан осознал, что преклоняется перед её таинственной неприступностью и неземной непорочностью, но в то же время его удручало чувство злой зависти.

Однако это не являлось основной неприятностью. Важно было то, что Жеан пребывал в мучительном смятении, разрываясь между двумя крайностями, одну из которых поистине ненавидел и всячески подавлял на протяжении стольких лет, проведённых в монастыре, и единственное стало очевидно: он действительно любил Кьяру. Любил гораздо сильнее, глубже, фанатичнее, нежели Франческо и покойного Пио. Крепчающее духовное чувство, болезненное сердечное обожание породили чувство плотское. Увы, теперь, как ни старался, Жеан не мог убедить себя в обратном.

Юноша презирал себя. Презирал за всё. За бессилие перед лицом скотского мужского естества, за то, что больше не мог лгать себе. За всё, что происходило в его жизни.

«Спать… скорее спать… забыться», — лихорадочно приговаривал про себя Жеан, устраивая в шатре ложе. Молодой крестоносец надеялся, что к вечеру, когда он снова станет бодрствовать, всё сгладится. Но это были слепые, пустые, бесплодные надежды, служащие лишь для мнимого успокоения.

Жеан знал это, был уверен в этом, как в своей порочности, только не хотел принимать.

Комментарий к 4 часть “Анатолия”, глава XVII “Позор. Зов плоти”

Кьяре уже шестнадцать лет.

Это я так, для мамкиных Тесаков.

========== 4 часть “Анатолия”, глава XVIII “Травля. Покушение” ==========

«Это дело рук наших братьев!»

Эти озлобленные слова гулким эхом пронеслись в ушах Жеана, когда он пробудился и поднялся с постели, сладко потянувшись.

— Ты выглядишь подавленным, — зевнул Ян, ставший его постоянным соседом по шатру. — Неужто Кьяра обидела?

— Нет, — буркнул Жеан, мысленно признавая частичную правоту Яна. — Помнишь Маттео?

— Не-а, — пожал плечами тот. — Хотя… вроде какой-то обрезанный жидовский выкрест! — И нервно хихикнул.

— Не говори слова «жид» в моём присутствии! Никогда! Я сыт по горло!

— А в чём, собственно, вопрос?

Но Жеан лишь безвольно махнул рукой, решив, что легкомысленному мальчишке не понять его переживаний.

«Стоит проведать Кьяру?» — мелькнуло в голове Жеана, но он тут же отбросил эту мысль. Вряд ли воительница проявит благосклонность к его резким выражениям любви, да и сам он не желал искушаться, понимая, однако, что обратной дороги больше нет.

«Хищник, сколько ни корми его травой, учуяв кровь, всё равно бросится на мясо», — с тоской подумал Жеан.

Всё вчерашнее время, что Жеан провёл в постели, будучи в сознании, он испытывал неопределённые чувства: это было какое-то гнетущее ощущение отрешённости, непринятия, безысходного одиночества… и боли. Боли, леденящей душу, но не пробивающей слёз, отчего Жеану становилось ещё более горько, холодно и бесконечно страшно. Страшно от осознания того, что ожидает впереди и что отныне на свете нет ни единой души, на какую можно было бы рассчитывать. Юноше казалось, будто бурный морской поток уносит его во мрак своих смертоносных объятий, и тот из последних сил пытается сопротивляться, сердцем осознавая, что бушующая стихия и воля всемогущего рока сильнее его… и всех прочих, кроме одной-единственной, которой достаточно было протянуть руку, чтобы вызволить из когтей верной погибели.

Но не суждено было.

Мысли о Кьяре навели его на воспоминание о произошедшем вчера. Почти обнажённое женское тело, мягкая пульсирующая плоть, возбуждающее тепло, источаемое ею, — всё это в мельчайших подробностях всплыло в его памяти, заставив кожу покрыться мурашками.

«Нет!» — Жеан взглянул на руку с таким отвращением, будто там были не мурашки, а египетские язвы, и принялся одеваться, торопливо лепеча «Отче Наш».

— И не введи нас во искушение…

«Быть может, потолковать с Луизой насчёт Эмихо? — осенило Жеана в этот момент. — Я должен объясниться и заявить о своём раскаянии».

В продолжение всего дня Луиза держала безнадежный караул над телом убитого мужа, лежащего на окраине лагеря в окружении прочих жертв еврейского побоища, отдавших жизни за совершенно никчёмную, бесчестную долю. Вот и сейчас Жеан предположил, что она бодрствует там, и поплёлся через лагерь. К счастью, свежие раны были несерьёзны и почти не доставляли неудобства.