Иголка в стоге сена (СИ) - Зарвин Владимир. Страница 34

Вот и приходится поневоле жить с нелюбом, все прихоти его исполнять. Довелось бы и моей хозяйке, рано или поздно, вновь идти под венец, так зачем ей тешить себя мечтами о счастье с управляющим?

То, что радость ее будет недолгой, для меня было ясно, как божий день. Только как объяснить это любящей женщине, когда она, кроме своей обиды, видеть ничего, не желает?

Собрал я свои пожитки, сел на коня, хотел уехать тихо, чтобы лишний раз не бередить ей сердце, да она не дала…

Прознала откуда-то, что уезжать собираюсь, на выходе из замка меня остановила. Правда, на сей раз обошлось без слез и упреков. Простилась со мной по-доброму, харчей, денег дала на дорогу да еще мешок сей, — Газда коснулся своего капюшона с низким оплечьем.

«Вот, — говорит, — прикрывай им голову, чтобы христиане не принимали тебя за сарацина и не пытались убить!»

Я взял подарок Гертруды, только чтобы ее не обидеть, а он, и впрямь, мне добрую службу сослужил. И от снега, и от ветра не раз башку мою бритую спасал, да и от глаза дурного. И впрямь, когда голова моя была покрыта, встречные на меня пялились меньше, и пока я Империю Германскую проезжал, больше ни разу не нападали.

Так я и добрался до границ Унии с мечтой о том, как вернусь под родную крышу. Да только не суждено было моим мечтаниям сбыться. На месте любимых своих Дорошей нашел я лишь старое пепелище…

…Сутки вокруг него ходил, покуда поверил, что не сон страшный вижу. Так грезить о доме, так стремиться к нему, чтобы найти обугленные развалины, а вместо близких людей — заросшие бурьяном могилы. Для меня это было чересчур!

Кривой сук, брошенный в костер Газдой, с треском распался, выпалив пучком красноватых искр. Багровые отсветы метнулись вверх, к узловатым корням, свисавшим с кровли пещеры, и на миг вырвали из полутьмы искаженное болью лицо казака. Видя его страдания, Дмитрий не решился продолжать расспросы.

Глава 12

— Скажи, москвич, с тобой такое случалось? — обратился к Бутурлину Газда. — Чтобы все, кто был тебе дорог, в один день с жизнью распростились?

— Случалось, — глухо отозвался Дмитрий, вспомнив кончину своей семьи, — видишь на моих щеках следы оспы? Когда она бушевала на Москве, из всего нашего рода лишь я один выжил.

— Вот оно как! — сочувственно кивнул казак. — Выходит, мы и в этом с тобой схожи; знать, неспроста нас Господь свел! К чему рассказывать, каково мне тогда, было? Ты и сам о том не хуже моего ведаешь. И выл я, и плакал, как раненый зверь, рыл землю ногтями. Такая боль охватила душу, думал, разума лишусь!..

…Придя немного в себя, стал я по окрестностям ездить да узнавать, что за сила мои любимые Дороши с землей сравняла.

Жители окрестных сел все больше уклонялись от расспросов да глаза в сторону отводили так, словно чего-то опасаясь. Но к исходу второго дня я, наконец, встретил людей, не побоявшихся поведать мне о том, что сталось с Дорошами за время моих скитаний на чужбине.

Проезжал я как-то через лесок, когда гляжу — парубки дюжие из кустов выбегают, кто с косой, кто с дрекольем. У всех на бритых головах — чубы казацкие, а в глазах такая ярость, что сам черт, увидев, со страху убежит.

Ринулись они на меня, кто с чем, но я саблю обнажать не стал, сбросил только башлык на плечи, чтобы показать удальцам чупер. Они и застыли, как вкопанные, не добежав до меня пары шагов.

А затем один из них, здоровый такой бугай, повалил меня на землю вместе с конем и принялся обнимать, словно брата. Как оказалось, это и был мой младший брат Нечипор! Я и не узнал его сразу, ведь когда мы выступили в поход на Крым, он был еще совсем мальчишкой. То, что я от него услышал, перевернуло всю мою душу.

Из Кракова, от Польского Короля, приехал в наши края, некий Воевода Сыпяхевич, присланный вместо прежнего, впавшего в опалу. Обосновался в крепости неподалеку, стал с отрядом по селам разъезжать, стращая крестьян, чтобы исправно, подати платили.

Добрался и до нашего вольного селения. А Дороши были высокой засекой обнесены — частоколом, по-вашему. Надо было от набегов татарских обороняться, вот казаки и воздвигли укрепления…

…Сыпяхевичу та засека не по сердцу пришлась. В том, что без его разрешения возвели крепость, бунт усмотрел.

Въехал в Дороши на белом коне, созвал к себе всю казачью старшину. Велел держать ответ за постройку укреплений.

— Кто позволил вам на землях Унии самочинно крепости возводить? — вопрошает строго. — Для чего вам понадобилась засека? Бунтовать хотите против власти королевской?!

Отец ему и говорит: — Засека не для бунта, для защиты от татар. Когда вокруг селения стены, от набега вдвое легче, обороняться.

— Срыть немедля! — загремел Сыпяхевич. — Ишь, что возомнило о себе мужичье, фортеции самочинно строит! От набегов татарских вас Прикордонная стража защищает!

— Что ж до сих пор ни от одного не защитила? — усмехнулся отец. — Сколько живем на сем свете, столько сами и отбиваемся от басурман!

Побелел от ярости Сыпяхевич, за саблю схватился.

— Вы еще перечить будете, холопы, королевскому наместнику?! — крикнул.

— Ты ошибся, Воевода, — спокойно так говорит ему отец, — мы не холопы, а Вольные Люди, на то у нас грамота, выданная Королем, имеется. А вольный люд лучше не обижать, мы ведь от обиды на многое способны!

Не сумел Сыпяхевич с гордыней совладать, саблю из ножен потянул. Но как бы ни был он проворен, у отца такие вещи быстрее выходят. Обнажил он первым клинок да выбил саблю из рук Воеводы так, что улетела она на добрые десять шагов.

Другой бы на его месте зарубил бы в горячности и самого ляха, но отец не хотел войны с Королем, миром решил ссору уладить.

Вложил саблю в ножны, говорит: «Я на тебя, Воевода, зла не держу. Ты в наших краях недавно, видно, не научился еще отличать вольного человека от холопа. Но есть верная примета: вольный крепко держит саблю в руке и обид не спускает.

Что до постройки засеки, то у нас на то есть разрешение от Польского Короля и совета Магнатов, так что, законов Унии мы нигде не преступили!»

Другой на месте Сыпяхевича радовался бы, что все ладно обошлось, а он на Дороши злобу затаил. Вернувшись в крепость, стал собирать войско для похода. Отписал письмо Королю с просьбой прислать ему подмогу, якобы для усмирения бунтовщиков.

Владыке бы выяснить, кто прав, кто виноват, да осадить не в меру ретивого наместника! А он, не разбирая сути дела, направил к нему подкрепление — целую хоругвь в придачу к той, что уже была под началом Воеводы.

Как поперла на нас вся эта рать с пушками да орудиями стенобитными, тут конец Дорошам и пришел! Против ядер не всякая каменная стена устоит, не то что деревянный частокол…

…Рухнули наши стены, ляхи в Дороши и ворвались. Закипела сеча страшнее тех, что у мальтийцев с турками случались. Многие казаки в тот день смерть приняли. Даром, что каждый с собой по пять ляхов на тот свет забрал, — их вдесятеро больше наших было. Задавили они нас числом.

Над теми, кто в битве голову не сложил, раненый или оглушенный в плен попал, ляхи решили казнь лютую учинить: по обычаю сарацинскому, кожу с них заживо содрать под стенами крепости, дабы на селян окрестных нагнать страху.

Одно только меня и обрадовало, если тут вообще о радости говорить уместно, что ни мать, ни отец тех мук не приняли. Отец в битве пал, вражьими копьями исколотый, матушка под сердце пулю приняла, поднося ему порох для ручницы.

Погибла и моя Маруся. Она вместе с другими женщинами и девицами помогала мужчинам защищать крепостные стены, лить кипяток ляхам на головы. Рубанул ее саблей поперек лица какой-то ирод из тех, что первыми в город ворвались…

Газда скрипнул зубами, и лицо его приняло выражение, от которого Эвелине стало страшно. — …Ему, правда, тоже голову снесли, но для меня сие — слабое утешение.

Женщинам, что выжили, предстояло вынести нечто более страшное, чем просто смерть. Опьяненные кровью жолнежи насиловали их, словно лютые звери, а после убивали, загоняя саблю в причинное место…