Концертмейстер - Замшев Максим. Страница 87

При последней фразе Арсений запечалился. Действительно, Михнов из всех его преподавателей больше всего входил в его положение, не терял надежду, что он преодолеет себя. А он чем ему отплатил?

— Чего ты такой грустный? — заботливо спросила Катя. — Скоро дослужишь. Что, кстати, после армии собираешься делать?

— Не так уж и скоро. Еще год тут торчать. Что делать? А черт его знает! Без образования у нас не особо куда берут. ЦМША ведь за училище не зачтут?

— Думаю, зачтут. Надо выяснить. У тебя, между прочим, неоконченное высшее. Это уже кое-что.

— Сейчас-то зачем выяснять?

— На будущее, — загадочно произнесла Катерина.

— Наверное, родителей нашего Семена Ростиславовича теперь прессуют не на шутку. Жалко их. Да и Баршаю, поди, досталось. Ведь это с ним Михнов выехал на гастроли. И, как я понял, именно по инициативе Баршая. Подстава прям какая-то… — преисполнился сочувствия Арсений.

— Баршаю все как с гуся вода. У него связи на самом верху. Он ничего не боится. Он, кстати, приезжает с гастролями в Ленинград. Может, сходим?

— А когда?

— 11 ноября у него концерт в Большом зале филармонии. Отпросишься?

Арсений захохотал.

— Тут армия. Тут не отпрашиваются. Но что-нибудь придумаю.

Подполковник Бубнов поощрял, когда солдаты посещали концерты. Усов не приходил от этого в восторг, но поделать ничего не мог против воли начальника.

Советская власть, в целом жестокая, бесчеловечная и никак не сентиментальная по отношению к своим подданным, в мелочах иногда демонстрировала трогательную гуманность. Так, солдаты Советской армии имели право проходить на концерты в Ленинградскую филармонию бесплатно и садиться на свободные места.

Прощаясь, молодые люди расцеловались дружески, в щеки.

— Из-за меня ты совсем не потанцевала, — извинился Арсений.

— Не больно-то мне и хотелось. Поверь!

Катя написала ему свой новый телефонный номер на салфетке, которую предусмотрительно утащила из кафе. Он продиктовал ей телефон оркестра. На всякий случай.

Последние десять дней перед парадом особенно тяжелые. Четыре ночные тренировки выматывают все жилы, и только страх перед отправлением в дисбат затыкает рты тем, кто готов изрыгать проклятия в адрес придумавших и срежиссировавших такие муки. Почему ночные? Все просто: днем в город не введешь столько техники, а ночью это можно сделать почти без проблем. Каждый оркестр гарнизона с определенной точки города, играя бравурные марши Чернецкого или Перцева, подводил к площади офицерские каре, чтобы они уже выстроились на улице Халтурина для дальнейшего прохождения по площади.

Перед последней ночной тренировкой в оркестре ВМА произошел случай вопиющего распития спирта, кончившийся для некоторых его участников крайне плачевно. Спирт в зимнее время в оркестре, как правило, имелся. Для протирки инструментов в мороз со склада выписывалось пять литров медицинского в месяц. Разумеется, никто никогда в жизни ничего им не протирал. Если кто-то из молодых да неопытных покушался на это, то получал зверский выговор и предупреждение забыть навсегда о подобных поползновениях.

Незадолго до выезда на ночную генеральную репетицию в расположение явился сверхсрочник, или, на жаргоне, «кусок», и заявил, что буквально сегодня стал счастливым отцом. По этому поводу сверхсрочники достали заныканный спирт и щедро всем разлили, особенно новоявленному папаше. Кое-что перепало и солдатам. «Деды» и «дембеля» выпили прилично, остальные чисто символически. Арсений и Петя только пригубили. Петьке еще не полагалось участвовать в распитии в равных долях с «черпаками» и «дедами», а Арсений избег возлияния по другой причине. Рассказ Кати о жизни Михнова в Париже, а значит, о жизни его Лены, так его разволновал, что он уже весьма продолжительное время был не в состоянии ни о чем думать, кроме этого. Он отдавал себе отчет, что всякая мысль о них, о Михнове и Лене, бессмысленна, но все равно представлял: как они там? как она там? вспоминает ли хоть иногда о нем? И, как это ни странно, от всех этих размышлений внутри у него какое-то ровное спокойствие наступало, только его личное спокойствие, только его жизнь и его память. Никому их не испоганить, как бы ни старались. Пить сейчас со всем этим сбродом ему никак не улыбалось. Поэтому он только пригубил. А вот страдавший весь день зубной болью флейтист Слава Луняшкин (тот самый, которого кусала крыса) так основательно приложился, что запьянел моментально, глаза его покраснели, язык стал заплетаться, а длинное и худое тело болтало туда-сюда, как тростинку. Ему дружно потерли уши для отрезвления, но помогло немного. В конце концов все плюнули и порешили: пусть будет как будет.

Получилось все как нельзя хуже. Когда оркестр тащил «слона» (офицерское каре), Луняшкин сбился с ноги. Усов, следовавший рядом с оркестром и наблюдавший за каждым солдатом и сверхсрочником, начал орать как сумасшедший, требуя от Луняшкина, чтобы он «взял ногу». Тот засеменил и с высоты своего роста грохнулся на холодный, мокрый, бугристый ленинградский асфальт. Все с ужасом выдохнули. Офицерское каре не собиралось останавливаться. Луняшкин начал отползать к краю проезжей части, поскольку подняться не мог.

Об инциденте немедленно доложили Бубнову.

По прибытии на Халтурина каждый солдат и сверхсрочник был обследован и обнюхан. Тех, кто особо благоухал, отправили в автобус, остальным пообещали небо в алмазах. После окончания тренировки в казарме устроили построение, где объявили о воплощении в жизнь мушкетерского принципа: один за всех, и все за одного. То есть за проступки группы военнослужащих наказанию подлежали все, и потому объявлялась трехкилометровая пробежка в полном обмундировании.

Когда Арсений передавал в деталях всю эту коллизию Катерине, она постоянно округляла глаза и приговаривала: какой ужас! Перед тем как посетить концерт оркестра Баршая, они зашли в кафе «Север» и пили чай с эклерами.

В тот день крупные ветра и мелкие снега покинули город и погода вошла в относительную гармонию с жителями. Темный вечер уютно подсвечивался светом витрин и фонарей. Невский без труда удерживал свою абсолютную прямоту.

Арсений обрадовался, увидев афишу концерта. В первом отделении 23-й концерт Моцарта. Солировал Виктор Мержанов. А во втором — «Реквием» Лапшина. На купленных им в Москве полтора года назад пластинках «Реквиема» не было. Интересно, что это за музыка? Хотя Лапшин плохо написать не может.

Концерт был великолепен. И первое, и второе отделение. Правда, он заметил, что зал после антракта немного опустел. Вероятно, ушли те, кто записал Лапшина в сталинские стукачи. Зачем тогда приобретали билет?

Сам композитор выходил на сцену, выглядел скромно и даже потерянно, кланялся неумело и быстро ушел. Баршай хлопал ему вместе со зрителями.

Арсений проводил Катю до дома. Она зазывала его на чай, но он сослался, что ему необходимо вернуться до конца увольнительной. А она заканчивалась в десять вечера. Тогда Катя обняла его и чмокнула в губы. В этом поцелуе больше было дружеского, чем другого. Но и то, другое, тоже присутствовало. Он обещал позвонить ей. Но не позвонил.

На второй год службы, особенно после парада и «дембеля» его «черпаков», жизнь Арсения значительно изменилась. Теперь рядовой Храповицкий вместо подворотничка пришивал кусок простыни, чтобы шее было помягче, не застегивал крючок на воротнике и носил ремень с чуть загнутой бляхой. Перед Новым годом ему присвоили звание младшего сержанта СА и назначили командиром отделения. Конечно, никакой свободы автоматически это не давало, но при наличии сноровки и смелости, а также при доскональном знании академического распорядка можно было иногда безнаказанно нарушить устав, позволив себе несанкционированные выходы в город в гражданской одежде. «Гражданка», хоть и довольно хилая и изношенная на вид, почти у всех солдат имелась. Однако ее хранение было связано с изрядным риском. Если Усов найдет — немедленно устроит из нее во дворе костер. И такие пожарища иногда полыхали под старшинские громкие проклятия в адрес солдат и под неслышные проклятия солдат в адрес старшины, пока остроумный Петька не изобрел гениальный способ оберегать «гражданку» от усовских бесчинств. Подполковник Бубнов не обладал атлетичным телосложением и богатырским ростом и потому все репетиции или оркестровые собрания проводил, стоя на дирижерской подставке. Видимо, для того, чтобы выглядеть более грозно. Подставка внутри была полая. И вот внутри этой подставки солдаты и сложили всю «гражданку», что имелась в расположении. Расчет оказался на редкость верным. Там никому в голову не пришло бы искать. И действительно, не приходило.