Пасынки (СИ) - Горелик Елена Валериевна. Страница 39

Слухи эти дошли и до альвийских вельмож. А это, учитывая строгую мораль, принятую в Домах Высших, означало осуждение. Пока ещё сдержанное, но то ли ещё будет. Впрочем, княжне действительно это было безразлично. Хуже другое: она стала замечать льстивые улыбочки царедворцев, их низкие поклоны и попытки завязать разговор на тему «Скажите обо мне государю». Вот от чего предостерегал её брат. Ссылаясь на плохое знание русского языка, княжна старалась увильнуть от подобных бесед. И в особенности они были ей неприятны, когда она несла императору обед, как сейчас. Но приезд Лизы очень кстати. Дочь государя, любившая общество, при этом не терпела искавших милостей подхалимов, и ещё не научилась по молодости лет эту неприязнь скрывать. Могла и высмеять прилюдно, а потом выслушивать злобное шипение за спиной.

Раннэиль уже не раз видела эту гримасу на лице больного — шутливое отвращение. Он уже не лежал — полусидел в постели, на подложенной под спину стопке подушек. Помнится, как только ушёл жар, он порывался вставать и заниматься привычными делами. Потом кое-как смирился с произволом лекарей, и перечитывал приносимые Макаровым бумаги лёжа. После велел изготовить «ленивый» столик на низеньких ножках, чтобы можно было вести записи, не покидая ложа и не нервируя лейб-медика. Княжна как раз застала государя за бумажной работой.

— Заморите вы меня, — его кислая физиономия никак не сочеталась с весёлым взглядом. — Одною травой, будто лошадь, кормите.

— Сегодня день не постный, можно с мясом, — с тонкой улыбкой ответила княжна, утвердив поднос на столике, сдвинув бумаги в сторону.

— Зайчатина, что ли?

— Что вы, зайцев есть нельзя, у них болезнь [22], — княжна махнула рукой: мол, окстись, государь. — Это кролик. Матушка считает, что мясо кролика очень полезно.

Её русский язык всё ещё был неуклюж, акцент — невообразим. Оговорки и ошибки частенько вызывали смех. Но она старалась, училась.

— Лиза приехала, — сказала Раннэиль, привычно присаживаясь на краешек постели. — Я слышала. Сейчас придёт.

Ложка с исходившей паром горячей кашей застыла на полпути.

— Трава травою, а и того съесть не дадут, — на сей раз он рассмеялся, искренне. — Ладно, не сердись, Аннушка. Далеко не прибирай, после доем.

Аннушка. Он назвал её этим именем ещё до того, как состоялось крещение. И княжна, до того не знавшая, какое имя выбрать, долго не думала. Пригласили в качестве крёстной матери дочь канцлера, Анну Гавриловну Ягужинскую, провели обряд, и всё. Не самое худшее имя, и созвучно с прежним. А то ведь могли припечатать какой-нибудь Улитой или, прости, господи, Пестелиньей, пусти она дело на самотёк. Тем временем поднос с несчастным, отправленным во временную отставку обедом был убран, и вовремя: за дверью уже слышались быстрые лёгкие шаги.

Вместе с Лизой в комнату всегда врывалось жизнеутверждающее начало. Девочка приносила радость и сама радовалась выздоровлению отца, пересказывала петербургские сплетни и насмешничала. Но сейчас что-то изменилось. Пятнадцатилетнюю царевну словно что-то сильно взволновало, обеспокоило. Не было прежней улыбки и милого щебета, а в глазах — не таких глубоко зелёных, как у семейства Таннарил, а зеленоватых — то и дело мелькала тень тревоги.

— Здравствуй, батюшка, — Лиза с натянутой улыбкой привычно расцеловала отца в обе щеки. — Всё лучше тебе.

— Жив ещё, как видишь, — усмехнулся государь, и, отстранив дочь, внимательно оглядел её. — А ты всё цветёшь. Всем головы вскружила, или есть ещё кто, по тебе не сохнущий?

— Полно тебе, батюшка, — улыбка царевны на миг сделалась естественной, и тут же угасла. — Скушно без тебя. Послы сидят по домам, чиновные люди, почитай, все здесь. Ассамблеи тоскливые. Кабы не твой приказ, так все бы давно оттуда разъехались… И ты здравствуй, Аннушка, — она словно только сейчас заметила альвийку, безмолвной тенью застывшую в уголке у большого стола.

Что-то произошло, притом серьёзное. Раньше Лиза приветствовала её куда веселее, и они вдвоём забавляли больного своим щебетанием. Сейчас девочку будто подменили. Раннэиль невольно сравнила её со своей воспитанницей Ларвиль, и сравнение вышло не в пользу юной альвийской княжны. Лиза была…взрослее, что ли. И дело не в том, что на год-полтора старше. Просто о многом уже умела судить вполне здраво, чего нельзя было сказать о Ларвиль. Думая об этом, княжна Таннарил подошла поближе. Хотелось понять, что смутило душевный покой царевны.

— С батюшкой приватно поговорить надо, — Лиза, встретившись с ней взглядом, отвела глаза и вздохнула. — Ты уж прости. Дела семейные.

— Я понимаю, — Раннэиль с улыбкой протянула ей обе руки. — После посекретничаем?

— Знаю я ваши бабьи секреты, — с наигранным недовольством проговорил император. — Снова о тряпках до вечера проболтаете… Ну, ступай с богом, Аннушка.

Дверь в прихожую закрывалась плотно, но она не была рассчитана на тонкий альвийский слух. К тому же, княжна уже знала, где лучше сесть, чтобы не пропустить ни малейшего звука из комнаты. И дело было не в банальном любопытстве. Как придворный, Раннэиль обязана была знать, что происходит вокруг государя. Не помешает и неизменный Макаров, сидевший за столом и шуршавший бумагами. Кабинет-секретарь давно привык к альвийке, и не обращал на неё особого внимания. Чтобы не возбуждать подозрений, княжна взяла с маленького столика книгу с вытисненным на обложке православным крестом. По такой книге она училась читать, с удивлением обнаружив, что язык её отличался от разговорного. У людей, оказывается, тоже были три речи — священная, высокая и простонародная. Но сейчас её интересовали не псалмы. Раскрыв книгу, она сделала вид, будто разбирает затейливую вязь славянских букв, однако слухом и душой была там, в кабинете.

Всё, что касалось государя, касается и её. Это истина, не подлежащая сомнению.

— По Петербургу слухи пошли.

— Слухи, говоришь? Кто болтает?

— Да все болтают, батюшка, кому не лень. Даже дворня судачит. А матушка как услышала, так и слегла.

— За неё, небось, просить приехала? — голос Петра сделался жёстким.

— Нет, батюшка. Хоть и жалко мне матушку, а всё ж знаю, не простишь ты её… Ты нас пожалей, дочерей твоих. Шпынять стали.

— Кто посмел?

Раннэиль успела немного изучить своего подопечного, и то, что она знала, заставляло её испытывать сочувствие к неведомым злословцам. Ох, не хотела бы она, чтобы Лиза сейчас назвала, к примеру, её имя.

— Голицыны с Долгоруковыми в первую голову, — зло фыркнула царевна. — Катька Долгорукова на новолетие вперёд меня на балу вышла. Она дура, что отец велит, то и делает. И Наташеньку обходят, я приметила… А Карлушка, рыжий, тот от Анны отстраняться стал. Басевич, министр его, на ушах повис, нашёптывает.

— Карла — ко мне, немедля, — в металлическом голосе императора послышалось рычание. — Сей же час нарочного пошлю, чтобы его сюда вызвал. Я ему покажу, как кровью моей брезговать… А ты уж потерпишь, Лизанька. Катьку Долгорукову я за косы трепать не стану, на то у неё отец есть. К нему у меня тоже разговор будет.

— Но развод, батюшка? А мы, дети разведённой жены… Не сегодня, так завтра начнут нам монастырём грозить.

— Не виновны вы, что мать ваша — блуда. Моя в том вина. Сам видел, кого за себя взял. Всё ей ранее прощал, а позора прилюдного не прощу, — жёстко приговорил император — и впрямь будто вердикт вынес. — Но детей своих в обиду не дам.

— Батюшка…

— Анне, тебе и Наташе велю со мною жить. От матери отдалитесь, нечего вам подле неё делать.

— Но как же, батюшка? Ведь мать родная, — ахнула Лиза.

— Нечего вам подле неё делать, я сказал! Токмо бл****ву учиться, а вам той науки не надобно.

«Вот как, — подумала княжна, не глядя перевернув страницу книги. — Он думает о разводе, и предпринял к тому некие шаги, что сильно расстроило жену и встревожило дочерей… Плохо. Лучше бы он оставался несвободен. Тогда была бы более свободна я — хотя бы в плане принятия решений».