Государь поневоле (СИ) - Осин Александр Васильевич. Страница 31

— Это не я, Дима, это царевна. Испугалась девчонка.

Подбежавшие мамки отняли от меня сестру, закрыли. Понесли на руках в собор к царице. Я стоял на покрывале и размазывал слёзы. Двигаться совсем не хотелось. В этот момент из окон терема выпало ещё одно тело. Вслед за ним языки пламени охватили и эту стену дворца.

Появился Борис Голицын. Что-то говорил мне, но я не слышал, отходя от напряжения. Набежавшие ещё люди стали оттеснять меня от пожара. Я побрёл в собор. За спиной полыхал терем, который построил своей молодой жене отец Петра.

На следующий день мы стали собираться в Преображенское. И сборы эти затянулись на несколько дней.

Остальной дворец и патриарший двор сумели отстоять, разобрав переходы и поливая водой стены. Ветра по счастью не было, а прошедший на закате дождь не позволил кремлевскому пожару разрастись. Временно мы гостили у патриарха. В большой дворец нас не пустили, ссылаясь на его ремонт.

Никиту Зотова схватили и бросили в разбойный приказ, обвинив в поджоге. Многие из стрельцов, оказавшихся на пожаре в моих покоях и пытавшихся тушить, видели, что занялось изначально у опрокинутой лампы. Учителю грозила реальная смерть. Я в отчаянии не знал, что сделать, как спасти его. Дома он не был и даже из Кремля не выходил. Алиби ему никто не мог предоставить. Софья с Милославскими решили хоть так уничтожить кого-то из моих близких. Хорошо, что розыск о пожаре чинил сам новый глава Разбойного приказа князь Ромодановский. Наши противники поначалу вообще никакого дознания проводить не хотели. Требовали немедля казнить дьяка, а заводы его изничтожить. Но тут царица проявила твердость, сказав, что не верит в умысел Никиты Моисеевича на убийство, и настояла на кандидатуре Федора Юрьевича.

Розыск он начал с моментальной расстановки оцепления из солдат бутырского полка вокруг пепелища. Те никого, даже людей царицы, не пропускали, и сохранившиеся вещи достать было невозможно. Глава приказа сам копался среди полуразрушенных стен. На третий день он пришёл к царице и что-то сказал. Матушка после этого весьма ободрилась и стала глядеть веселей. Царица даже не ругала меня, что я часто пренебрегал посещением церкви, сидя у кровати Наташи. Её нога была сильно ушиблена, и гулять царевна не могла. Выставив всех из палаты (самое главное что никто и не удивился этому), мы спокойно могли поговорить.

Наташка-Лида сильно поменялась. Не знаю, как и что произошло, только теперь это была больше Лида, хотя и царевна совсем не исчезла. Их личности, насколько я понял, слились в момент прыжка. Из окна прыгала ещё Лида, а приземлилась уже Лида-Наташа. Она теперь не могла говорить сама с собой, как то практиковал я.

Подивившись такому обстоятельству, я затаил надежду, что сам как-нибудь смогу избавиться от раздвоения. Петра такая перспектива испугала, и он забился в дальний угол подсознания. Из-за этого я был вынужден общаться с окружающими без его подсказок. Я постарался подстроиться и надеялся, что огрехи моего поведения спишут на переживания во время пожара.

В понедельник, после Троицы, в Грановитой палате было назначено думское сидение, чтобы решить судьбу Никиты Зотова. Ромодановский предложил, а государыня настояла, чтобы обвиняемый был доставлен в думу. В палате присутствовали, кроме думских, ещё патриарх с церковной верхушкой, царица и все царевны, кроме Наташи. Когда все расселись, ввели Учителя. Вид Никита Моисеевич был не важный, хотя избитым он не выглядел.

Князь Ромодановский без предисловия, обращаясь к обоим государям, рассказал, почему нельзя обвинять Зотова в поджоге. Кратко его аргументы сводились к трем пунктам: первое — лампа сама не могла упасть и разлиться. Для этого надо было открыть крышку, сидящую на тугих защёлках. Второе — лампа не была зажжена, а керосин сам не загорался, если его пролить. И наконец, третье — был пойман холоп боярина Михаила Толстого, спальника царя Ивана и племянника Милославских, с опалёнными руками и бородой. При этом на пожаре было обнаружено голландское огниво, которым этот Толстой хвастал месяц назад перед многими людьми на пиру, а потом подарил Андрею Хованскому. Холоп Толстого уже на дыбе сознался в поджоге, но показал не на своего барина, а на главу Стрелецкого приказа старого Хованского. Поэтому следовало схватить и отца и сына Хованских, а Никиту Зотова отпустить.

Софья поначалу, когда обвиняли Толстого, нахмурилась, но потом уловила мысль валить всё на Таратуя. Возможность убрать популярного главу московских смутьянов и продвинуть на его место своего человека была умело подсунута ей Ромодановским. Хованский же, наоборот, стоял поодаль набычившись, будто чего-то ожидая.

Как только князь Ромодановский закончил говорить, от соборной площади послышались выстрелы барабаны и пушечная пальба. Вбежавший подьячий возвестил, что в Кремль опять вошли стрельцы и требуют выдать им Зотова головой. Послали думных дьяков Украинцева и Шакловитого объявить стрельцам вину Хованского. Но те не утихомирились и потребовали подтверждения от царей.

И Царица, и Софья не хотели выходить на крыльцо перед простолюдинами. Просили теперь Патриарха и больших бояр усовестить смутьянов. Но и это не помогло. На площади кричали, что цари погибли и сейчас бояре неправды будут вершить. Обещались, если не покажут им государей, то силой войдут в палату и всех бояр порежут.

По думе прокатился вздох страха. Один лишь Таратуй стоял подбоченясь, ожидая, когда цари его попросят усмирить стрелецкое войско, и он продиктует свои условия. Позволить такое ему я не мог. Учителя Таратуй спасать не будет.

Испугав всех, я сам встал и, не говоря ни слова, пошёл к выходу на красное крыльцо. Попытавшийся было меня перехватить Борис Голицын, встретил мой яростный взгляд и отступил. За мной потянулись Иван, царица и все остальные.

Через широко распахнутые двери я вышел к толпе. Остановился у начала золотой лестницы, ровно там, где стоял 15 мая и смотрел на расправу над верными мне людьми. Под крыльцом прокатилась волна удивления. Из-за высоких перил меня было едва видно, поэтому я поискал глазами, на что бы встать. Выручил Борис Голицын, отобравший по пути у стременных барабан и подсунув мне под ноги. Взобрался и окинул площадь. Людское море бурлило внизу, казалось, что раскинь руки и можно взлететь над ним. Немного растерялся: что говорить, зачем говорить, как они меня будут слушать? Я ведь никогда не выступал перед большой аудиторией. Но отступать было некуда, если сдадим Учителя, то Хованский и Милославские поймут, что могут делать с нами что угодно. Вздохнул поглубже и громко, стараясь не дать петуха, выкрикнул:

— Стрельцы!

Площадь вздохнула.

— Люди московские!

Опять шевеление людского моря. Я, как в день венчания на царство, почувствовал внимание тысяч глаз.

— Вы опора царства Русского. Вы верно служили моему отцу и брату. За многие заслуги ваши столб стоит на Красной площади. Почто вы сейчас пришли без чести к государям? Разве позволено приходить так, незваным в Кремль, да бесстыдством отвечать большим людям, вышедшим к вам с милостью и царской вестью? Кто вам сказал, что государи угорели в пожаре? Вот я. Вот брат мой старший и любимый Иван, — я указал на ставшего рядом со мной царя. — Разве есть в чем вина наша? Разве не дали мы вам серебра на прокорм? Что вы смуту починаете и Москву волнуете? Кто из вас ответит?

Уф! Успокоились немного, слушают.

— Кто говорить будет от вас? Кто в думу пойдёт?

Толпа заволновалась. Послышались крики: "Хованский! Пусть князь Хованский будет!"

— Хованский? Таратуй? Чем мил вам этот боярин? Тем, что мутит и супротив святой церкви поднимает верных слуг государевых? Тем, что желает выйти в новые цари и на жизнь государей помышляет?

Опять шум внизу. "Кто замышляет? Хованский всегда за стрельцов!" Но как-то неуверенно.

— А ведомо ли вам, слуги наши верные, что пожар ночной во дворце царском Ивашка Хованский и устроил? По его наущению пришли тати и разбили подарок мне даренный. Да масло светильное разлили и запалили. Нашли мы вора, и сознался он. Покаялся перед государями и показал на Таратуя!