Государь поневоле (СИ) - Осин Александр Васильевич. Страница 33

Дойдя до сада, я встретил работавших там крестьян — они собирали ветки, валили сухие деревья. Государя они во мне не признали. Я показался ещё одним из барчуков — молодых дворян или сынов боярских, приехавших вместе с младшим царём. Я пытался вглядываться в их лица, чтобы лучше разглядеть, как выглядели простые люди, и лучше понять их, но те лишь в некотором смущении отворачивались. Нет, когда я подходил ближе, они прекращали свои занятия, кланялись, но никак не обращались ко мне, и сразу принимались за прерванную работу, как только я проходил дальше.

Лица крестьян не показались мне ни отталкивающими, ни притягательными. Обычные лица людей выполнявших подневольную работу — совсем, как и в моем мире. Разве только все мужики были бородаты, а женщины в платках. А так — обычные работники на ленинском субботнике в парке. Вот одежда их сильно отличалась от виденной мной и в этом, и в том мире. Ярких цветов не было. Простые шароварного вида штаны, рубахи навыпуск и войлочные шапки — вот и всё для мужчин. Фактура на первый взгляд как у плотной мешковины из моего детства. Женщины были в сарафанах до пят и каких-то жилетках. Мужики носили сапоги, лаптей я не увидел, а женскую обувь разглядеть за долгими подолами и высокой травой не было возможности.

Ко мне подошёл высокий, богатырского вида, чернобородый крестьянин. Борода его горизонтально лежала на необъятном пузе. В руках его было что-то типа нагайки. "Ага, похоже, бригадир, или по-местному — староста". Его рубаха выглядела чище и богаче — с вышивкой и даже каким-то намёком на окрас. Он снял шапку, поклонился и пророкотал:

— Доброго здоровья тебе, барин!

Я кивнул, отвечать замешкался.

— Не скажешь ли, здесь ли ужо государь? Я, чай, ты из ближних его робяток будешь.

— Здесь. — Решил не раскрывать своего имени. — А скажи…

— Пахом — услужливо вставил староста.

— Скажи, Пахом, чего вы тут делаете, — я показал на мужиков с лицами, завернутыми в платки и грузящих тяжёлые колоды на телеги.

— Так, барин, тутыть сад царский прибираем да, вот Тихон Митрич, дьяк теремной, наказал свезть колоды пчелиные. Больно пчёлы злы, ащо пожалят государя.

Говоря, это он нависал надо мной как большая живая башня. Я хотел ещё что-нибудь спросить, но не успел. За спиной раздался конский топот и к нам подлетел Пётр Голицын, недавно пожалованный спальником. Он резво соскочил с коня и бросился ко мне.

— Государь! Слава богу, жив! Изволь, Пётр Алексеевич, быть во дворец. Матушка, Наталия Кирилловна, тебя кличет.

Я поморщился. Быстро же нашли они меня. Пахом, как услыхал, что разговаривал с царём, стал белее мела и бухнулся на колени. Прочие крестьяне, увидев коленопреклоненного старосту, тоже посрывали шапки и попадали на землю.

— Ты пошто здеся! Как ты, смерд, посмел с государем говорить! — Это мой тёзка уже старосте кричать стал. Замахнулся и оттянул того вдоль широченной спины. Из-за черных косм на стольника с ненавистью зыркнули глаза крестьянина. Видно Голицын это тоже заметил и ещё раз замахнулся нагайкой.

Возможно, если бы царь не дулся на меня и не отсиживался в глубине сознания, то я смог бы спокойно перенести незаслуженное избиение Пахома — мало ли холопов порют, на то они и холопы. Но моё советское воспитание всё-таки дало себя знать и я, не раздумывая, бросился заслонять от удара невиновного. Стольник в последний момент остановил свою руку, а то так бы прилетело и мне. Он испуганно и с удивлением посмотрел на меня. Я понял, что повёл себя не по-царски, но отступать было поздно:

— Стой! Не вини Пахома, то я его спрашивал. — Обернулся к крестьянам — Подите, работайте далее. Айда, Пётр Алексеевич, коли матушка зовёт. Вон и кравчий мой спешит. — От дворца, опережая метров на пятьдесят толпу прочих дядек и мамок, спускался Борис Алексеевич Голицын.

Князь, спустившись к нам на берег Яузы, по ошарашенному виду брата понял, что я учудил что-то, не соответствующее времени. Он отдышался, отёр рукавом пот с лица и сказал:

— Уф, ну и силён ты, Великий государь, тайно бегать. Как сумел-то мимо Матвеева с Головиным пройти-то?

Я посмотрел на стольника, потом на кравчего. Посчитал, что первому будет достаточно уже удивляться несуразностям моего поведения, и попросил его:

— Пётр Алексеевич, уведи всех этих дворовых, да скачи к крыльцу — сообщи матушке, что сыскали царя. Скажи, что буду вскоре у неё, только с князем вот перемолвлюсь.

Тот посмотрел на меня, кивнул, вскочил в седло и поскакал на перехват пылящей толпы мамок и дядек. Молодой Голицын остановился перед ними, крича, чтобы вертались. Те притормозили, но возвращаться не стали.

Дождавшись, когда вокруг нас не останется чужих ушей, Майор сказал:

— Ну, что набегался, Дима? Думать-то когда начнёшь, перед тем, что делаешь? Устроиться не успели, уже скандал — царь пропал! Не уследили! Опять кравчий виноват, догляда за спальниками нет. Спальники на измену присели, не знают, как вину загладить.

— Да, ладно, подумаешь, князь! Ну, сбежал, ну пошалил, мне ведь десять лет. Должно же у ребёнка быть детство?

— Ты — царь, а мать волнуется, вдруг подсылы Софьины тебя побьют или скрадут. Не всё надо позволять носителю делать.

— Я и не всё позволяю, — и пристально посмотрел на него.

Голицын видно вспомнил взгляд Пётр после его выговора мне с месяц назад и тему непослушания развивать дальше не стал. Я продолжил:

— Не хочу я под домашним арестом сидеть! Царице, да и всем другим, придётся с этим смириться.

Мы пошли не спеша обратно в терем. По дороге я рассказал, как уходил и что видел.

Борис Голицын долго ругался, когда я закончил. Потом резюмировал:

— Мы здесь как вошь на ладони. Пожелает Софья — хлопнут на раз. Надо, государь, выбивать деньгу — строить заплот надёжный, да вышки по углам.

— Ага, Майор, и проволочку по заплоту пустить под напряжением, и ребят с калашами на вышки.

— А чё, есть уже такое богатство? Так я завсегда согласный — усмехнулся кравчий. — Только я серьёзно, у меня два десятка верных холопов воинских набрано, ну, парочку из них ты уже встречал, так было бы мне спокойнее, если бы они все подходы к охраняемому объекту контролировали.

— Оставь, Борис Алексеевич! Надо пока на миролюбии Софьи и моей молодости играть. Люд разбойный и лихой охрана отобьёт, а от московского войска можно только войском и спастись. Пока я малолетка и потехами своими не опасен, никто трогать не будет. А дальше чо загадывать? Бог не выдаст, свинья не съест! Прорвёмся. Однако, ты больше не пропадай и меня без известий не томи, то как-то без общей картины я весьма беспокойным становлюсь. А уж каким беспокойным Пётр бывает — просто жуть.

— А чего тебе нервничать, Дима? — Он рискнул опять назвать меня тайным именем. — Царское дело — оно телячье: поел, наделал и жди, когда за тобой уберут!

— Блин! С таким чувством юмора и Петрушиной злопамятностью, не быть тебе, Майор, генералом.

— Ха! А можно сразу фельдмаршалом, государь?

— Можно, но посмертно!

Он внимательно посмотрел на меня. Лицо смеётся, а глаза такие добрые-добрые, жаль только что "патроны кончились". Всё тестирует меня, как я хорошо носителя контролирую, и не боится пикировки с самодержцем. А он ведь практически единственная связь у нас с местной верхушкой. Из больших родов мало, кто в Преображенском быть захочет. Поэтому смиримся пока с его подначками и просто запомним. "Мстить" будем потом.

А пока шли и обсуждали устройство дворца, и как его Голицын думает приспособить к охране.

В самом дворце три этажа, если считать подклет. Ну, а так, по нормальному, жилых только два. На верхнем располагались жилые покои, ниже были публичные горницы и передние, а подклет традиционно был местом прибежища слуг и приживал. Что интересно, на спальном уровне печей я не увидел, а внизу стояли украшенные изразцами голландки. Покои отапливались хитрой системой воздуховодов, идущих от нижних печей. Внутри помещения были украшены, но не везде так богато, как в Кремле. Часто стены и потолок были отделаны сукном, а не кожей или парчой. Картин тоже было негусто, лишь редкие парсуны старцев да монахинь по проёмам.