Огненная кровь. Том 2 (СИ) - Зелинская Ляна. Страница 25
И от ужасной цены её спасения Иррис вдруг стало дурно. Она даже присела на стул, схватившись за лоб.
— Зачем? Зачем он это сделал? — воскликнула она горько и снова вскочила. — Где он? Я должна его увидеть!
— Миледи…
— Немедленно! — она развернулась и пошла к двери.
Армана побежала следом:
— Миледи! Да погодите, вам напрягаться нельзя!
Но Иррис её не слушала. Она вышла и направилась в покои Альберта, мало заботясь о том, что за ней бежит Армана и ещё четыре охранника.
Зачем! Альберт, ну зачем ты это сделал?!
Мысль о том, что он умирает из-за неё, вонзилась в сердце ледяным осколком. На неё навалилось такое отчаянье, что она сначала просто быстро шла, всё ускоряя и ускоряя шаг, а потом побежала, боясь не успеть. Остановилась у самой двери, выдохнула, махнула охране остаться в коридоре и вошла без стука.
— Миледи Иррис? Охохошечки! — Цинта вышел навстречу с чайником в руках.
— Он жив? Альберт жив? Где он? Цинта, скажи, что он жив! — прошептала она, задыхаясь от бега.
— Жив он, миледи, жив, — пробормотал Цинта, — да только не слишком-то хочет жить.
— Отведи меня к нему!
— Идёмте, — вздохнул слуга.
Альберт лежал на кровати в спальне. Шторы на окнах были прикрыты, и в комнате царил полумрак.
— Я ему снотворное сделал. Крепкое. Так что он спит. А вы, я вижу, в добром здравии, значит, не зря он так старался.
— Скажи мне правду, Цинта, — Иррис перешла на полушёпот, — он будет жить?
— Леди Иррис, — покачал головой Цинта и поскрёб макушку, — тут такое дело… Я ещё не лекарь, но знаю, что этот яд уже и быка убил бы, но князь пока ещё жив. И если бы он боролся, то может, уже и на поправку бы пошёл. Только дело тут, может, и не совсем в яде… Сдаётся мне, что он как будто бы не хочет жить. Он тут бредил всю ночь и такого наговорил…
— Что он говорил?
— Много чего безумного. И даже про меня, что я его единственный друг, я ажно прослезился, но в основном, конечно…
Цинта замялся и переложил чайник из одной руки в другую.
— Что? Да скажи уже!
— В основном он, конечно, говорил о вас, — смущённо пробормотал Цинта, — ну ещё всякое непонятство, что-то про связь, и что так оно для всех лучше, что так он вас освободит… про парус, надежду и всё в таком духе — говорю же, бредил.
— Можно, я… посижу с ним немного? — спросила Иррис, смутившись.
— Конечно! Мне вот, как раз… за отваром на кухню сбегать надо, — произнёс Цинта деликатно, и удалился, прихватив за собой Арману.
Иррис осторожно подошла к кровати, ступая почти на носочках, присела на самый край. Кажется, впервые за всё время их знакомства она могла беспрепятственно разглядывать лицо Альберта, и она разглядывала… Долго и жадно, словно пытаясь впитать каждую чёрточку, запомнить, как художник, чтобы сохранить этот образ. Во сне, когда на его лице не отражались все те бурные страсти, которые двигали им, оно казалось почти умиротворённым и таким спокойным. И её внезапно захлестнула волна щемящей нежности, захотелось коснуться его…
Иррис сжала губы, потому что слёзы навернулись на глаза сами собой, она пыталась их удержать, но не слишком-то получилось.
Боги милосердные! Почему? Почему всё так вышло?!
Она села поближе, коснулась пальцами его руки, лежащей поверх тонкой простыни, взяла её и перевернула ладонью вверх. Погладила осторожно.
Рука у него совсем не похожа на руку Себастьяна. Она шире и грубее, загорелая, обветренная, вся в шрамах и ссадинах, и костяшки сбиты, ещё не зажили. Ну да, он же дрался на арене… Но в то же время его ладонь внутри была тёплой и мягкой. Вот и весь он такой же, жёсткий снаружи и острый на язык, но когда они оставались вдвоём, в те редкие мгновенья, она видела его совсем другим.
Иррис провела пальцем по мозолям — откуда они? Она бы хотела узнать…
Она бы хотела послушать его историю. Об этих мозолях и шрамах, об ожоге на запястье в форме круга с каким-то символом, о том, почему он носит в ухе обсидиановую серьгу, ведь камень их Дома — рубин. Она бы хотела столько всего о нём узнать…
Только вряд ли теперь узнает. И это всё из-за неё… Он умрёт из-за неё! И он хочет умереть!
Почему-то вспоминалась запись в дневнике отца о Регине: «Она просто не хотела жить». И в это мгновенье ей стало понятно, какую он, должно быть, испытывал боль. И вину…
И эта мысль накрыла Иррис таким отчаяньем, что слёзы побежали в три ручья, но она усилием воли сдержала рыдания — не стоит охране этого слышать.
— Прости меня! Прости! Прости! — прошептала горячо и прижалась мокрым от слёз лицом к его ладони, удерживая её обеими руками.
Какая же она тёплая…
Боги милосердные! Почему ей сейчас так плохо, и почему так хорошо от одного только его прикосновения?
Внутри зашевелился вихрь, и она не стала его сдерживать.
— Пожалуйста, не умирай! Пожалуйста! Не надо! Прошу тебя, — прошептала она, прижимаясь щекой к его ладони. — Я не вынесу этого! Альберт…
Почему ей так невыносимо больно? Даже больнее, чем вчера? Только боль эта другая…
Что ей делать?!
Она мысленно взмолилась Богине Айфур, горячо и страстно, вложив в эту молитву всю силу своей боли:
Если ты слышишь меня, Великая мать всех ветров, если можешь мне помочь — спаси его! Спаси... Забери всё — этот город и этот дворец, мой дар, мою жизнь, только спаси его!
Если он умрёт, то она не станет себя сдерживать. Этот вихрь, что сейчас растёт внутри неё, она выпустит его наружу, и он разрушит этот дворец до основания, камня на камне не оставит от проклятого змеиного логова и сровняет всё с землёй!
Вихрь вращался и ширился, и где-то вдалеке глухо заворчал гром, гроза подбиралась к Эддару со стороны моря.
Если бы они могли поговорить! Если бы она только могла что-нибудь исправить!
Но что можно было исправить?
Она коснулась его ладони губами, там, где отчётливо виднелся старый шрам в виде полумесяца, а потом поцеловала рядом, а потом ещё раз и ещё. И от слёз его ладонь стала совсем солёной. Сплела свои пальцы и его и, прижав руку к груди, согнулась почти пополам от невыразимого горя.
Альберт пошевелился во сне, на лице мелькнула тень переживания, и, будто пытаясь что-то сказать, его губы приоткрылись, но он лишь тихо вздохнул. И сама не ожидая такого порыва, Иррис наклонилась и поцеловала его в губы, прижалась на мгновенье щекой к его щеке, и отпрянула, услышав, как Цинта нарочито громко шаркает ногами у двери.
***
— Ну вот, мой князь, ты всё-таки жив, — произнёс Цинта, едва Альберт открыл глаза.
— Знаешь, я уже думал, что попал в Светлые сады Миеле, но потом увидел тебя и понял — Боги не могут быть настолько жестоки. Не может же первый, кого я там встречу, сразу оказаться тобой! — усмехнулся Альберт.
— Либо ты ошибся насчёт яда, либо это и правда странно, — ответил Цинта, — но раз ты уже шутишь, стало быть, тебе лучше.
Альберт посмотрел в окно — темно, наверное, вечер. Какого дня? Дождь лил, как из ведра и всё небо было затянуто тучами, и такого ливня в Эддаре он не припоминал.
— Что я пропустил?
— О! Всё, как ты любишь! — Цинта на радостях, принялся рассказывать ему последние события. — Драгояр и Себастьян подрались, в Тибора воткнули нож, а Истефану нос сломали, и даже из Гасьярда Милена выдрала клок волос. Эверинн назвала всех скотами, а Таисса ходит, обмотав шею шарфом — прячет синяки от твоих пальцев, ненавидит тебя и грозится убить, если ты выживешь. Милена сидит в своих покоях под замком и крушит всё, что попало ей под руки, и слуги ночью тихо праздновали этот факт. В кои-то веки кто-то приструнил злобную фурию.
Альберт рассмеялся, но потом спросил, вдруг став серьёзным:
— А как там… моя пациентка?
— Которая? — спросил Цинта, сделав вид, что не понимает о чём идёт речь.
— Тебе челюсть сломать?
— Эх, мой князь, будучи без сознания, ты мне больше нравился. Ты даже сказал в бреду, что я твой единственный друг, а теперь вот, извольте — челюсть сломать! — буркнул Цинта. — Нормально всё с ней.