Летчица, или конец тайной легенды (Повесть) - Шульц Макс Вальтер. Страница 23

Ах ты, мой тогдашний муженек. И хорошенькая девушка. До тебя доходит все, как до жирафа. Быть бы тебе тогда попроще! Мой муж. Мой, и больше ничей. Но ты таким не был. Кем же ты был? Добросовестным занудой. Да, должно быть. Такой, если ему перевалит за сорок, и в самом деле уже перезрел для школьной парты. И не годится для молодой жены. А годится лишь для семейного альбома. И для какого-нибудь президиума. Вот попробуй, что ты увидишь? Мещанское самодовольство. Лицо, предмет, лунный пейзаж между самодовольством, сознанием силы и трусостью… Сиди, Бенно, не вставай.

Моя память сохранила слишком много срывов, которые были после великого начала. Я больше не говорила о тебе. Я говорила о том, который пришел после тебя. С высшим образованием. И так далее и тому подобное. Ах, будь ты попроще, мой муж, Бенно третий, может, это был бы мальчик. Или девочка. Или хотя бы всего лишь полная откровенность между нами… Это ты только теперь говоришь. На спине у забвения можно записать много красивых мыслей.

Твоя правда. Тогда я еще не хотела ребенка. Хотела для начала профессионально утвердиться. Завоевать положение. А уж потом завести детей. Двоих. И ты был со мной согласен. Неудачный договор. Если двое по любви сходятся, женятся, и мужу за сорок, а жена на пятнадцать лет моложе, и вдобавок крепкая и здоровая, тогда одно из двух: либо вообще отказаться от детей, либо заводить их сразу. Дети отнимают наши лучшие годы. Будь ты тогда моим мужем, моим, и больше ничьим, мы уже качали бы в люльке дитя и самое жизнь. А ты в ту пору все рассказывал, все рассказывал, и чем больше ты рассказывал, тем более чужим становился ты для меня. Тебя еще по рукам и ногам сковывала эта твоя история с Любой, патетически сковывала, скажем так. Мной овладела ревность к этой твоей великой любви. Фантазировать куда человечнее, чем слушать патетический рассказ скованного по рукам и ногам человека. Надо бы организовать курсы для женатых и вообще для пар. На добровольной основе. И чтоб на этих курсах один супруг рассказывал другому про свою первую большую любовь и про свою последнюю большую любовь и про свою последнюю большую, глупость. Предельно честно, предельно вдумчиво, предельно глубоко. И те пары считаются успешно закончившими курсы, которые по окончании либо еще крепче привяжутся друг к другу, либо поймут, что они не подходят друг к другу. Кстати, неплохая идея для второй телепрограммы. Мы, представители развитого социализма, вполне могли бы за это взяться. Но только чтоб прямой эфир. И не по бумажке. Представь себе: приглашают сразу тысячу пар. В большой зал. Во дворец Республики. Из всех слоев населения. Пары молодые и постарше. Потом выбирают из собравшихся одну пару. Эта должна выйти к рампе. Расслабьтесь, дорогие товарищи, давайте совместно насладимся часом полной правды…

И, если великое шоу правды само по себе не убьет последние остатки правды, тогда эта молодая женщина поведает, нам о своей последней большой глупости. Честно и откровенно… Ужасная была глупость с моей стороны звонить тебе и уговаривать, чтобы ты никуда не ездил. Ради Андрея. Необходимость считаться с Андреем и с другими я просто использовала как предлог. Сама себя при этом обманывая. На самом же деле, когда я узнала о существовании Андрея, во мне ярким пламенем вспыхнула старая ревность. В ревности есть что-то извращенное. Она, правда, силится оправдать себя любовью, но на деле произрастает из страха или уязвленного чувства собственника или из стремления верховодить. Или — в самом низком случае — из тщеславия. Мы еще изрядно подкармливаем сахарком старую домостроевскую обезьяну, живущую в нас… А теперь, дорогие мой, этот уже не первой молодости человек, который в своей фронтовой истории приближается к первой большой любви, расскажет нам — надеюсь, без всяких умолчаний — о том, что было дальше.

В фургоне стало немыслимо душно. Июльское солнце висело прямо над головой. Люба застонала во сне. Или застонала от боли. Теперь целые участки дороги проходили по тряским разъезженным гатям. «Великий мыслитель» издавал порой малопонятные звуки. Я стал к заднему окошку, заняв наблюдательный пост. Пусть шофер, который в зеркале заднего вида мог видеть весь фургон, считает, что я в полном порядке. Со своей стороны я мог видеть его лицо в том же зеркале. На изъявления моей полнейшей благонадежности он отвечал злобной тупостью. Я предпочел бы, конечно, сесть на пол, прислонясь к узкой стороне шкафа. И плевать бы я хотел на этого тупого и злобного типа. Мне, собственно говоря, никто и не приказывал занимать наблюдательный пост. Но вздумай я сесть, я бы тотчас, немедленно уснул. Напряжение во мне ослабло. Веки висели тяжело, как испорченные жалюзи в рамах глазниц. Беседу с девушкой теперь, когда она спала, а на меня навалилась усталость, я воспринимал как нечто нереальное. Может, проснувшись, она посмотрит на меня совсем другими глазами. Я начал сомневаться в удачном исходе наших диалогов. Потому что в них больше говорилось о смерти, чем о жизни. Но я устоял перед неодолимым искушением сесть на пол, прислониться спиной к шкафу и отплыть в реальную нереальность. Даже когда я не устал, едва колеса подо мной начинают крутиться, я тотчас засыпаю. И не я один. Наверно, так задумано природой, которая жалеет солдат. У него транспортная сонливость — таким термином это обозначено. При этом чаще всего видишь сны, которые не имеют с войной ничего общего. Колеса вертятся и подпрыгивают, напевая свою колыбельную песнь, до мозга костей пронзают спящего бурными и грустными ритмами. Опиум для пешеходов войны. Но теперь от меня требовалось не смыкать глаз. Потому что спала она. С этой минуты один из нас должен был не смыкать глаз, пока другой спит. С этой минуты. Но до каких пор? Я поглядел в окошко на светлое стеклянное небо. Я видел, как мы бежим, все бежим и бежим, но никогда не прибиваемся ни к какой стороне. И мне казалось это прекрасным. Идиот я, идиот.

Мы ехали по холмистой местности, поросшей лесом. Порой я видел у дороги заброшенные земляные бункеры, сторожевые посты против партизан. Три года подряд они были очень нужны, может, еще вчера. Но сегодня они стали прошлым. И все больше машин, орудий, сброшенных с настила, расстрелянных, взорванных, а порой вполне исправных. Я увидел даже черный «мерседес» с брезентовым верхом. На лаке — ни единой царапинки. Вероятно, у начальства кончилось горючее. Кротке, надо думать, с превеликим удовольствием наложил бы лапу на осиротелый предмет роскоши. Но не мог себе это позволить. Кротке намерен вернуться в рейх на чужих колесах. Один раз дорога вела через узкую речку. Мост рухнул в воду. Из немногих деревень и дворов, которые попадались мне по дороге, все сплошь были сожжены до основания. Лишь обгорелые печи высились как саркофаги. Некоторые пожарища еще дымились. Дымилось и поле горелой ржи, которое я увидел. Колонна шла без остановок. Кротке гнал как одержимый. Он вполне полагался на тяжелые моторы «тридцатьчетверок».

Когда наш фургон еще раз подпрыгнул на выбоине, распахнулись дверцы шкафа. Из него шлепнулись на пол несколько туго набитых мешочков. Шофер в свое зеркальце тоже это увидел. Я дал ему знак: без паники, я все приведу в порядок. Он хмуро кивнул. Весь шкаф был доверху заполнен такими набитыми мешочками, а на нижней полке между ними торчали горлышки бутылок. Полицай, когда вынимал бутыль, потом запер дверцы, но забыл наложить железную скобу. На мешочках висели бирки с надписями: мука гороховая, фасоль, рис, сахар, соль, пищевой жир в банках, хлеб. Когда я поднимал с пола и снова укладывал выпавшие мешочки, я обнаружил один, который не был туго набит и в который что-то было завернуто. Я потрогал завернутое и нащупал деревянное ложе и ствол автомата. И три тяжелых, стало быть полных, диска. А ну, девочка, что ты мне присоветуешь? Сделать? Не сделать? Шофер этого увидеть не может. Я стою за распахнутой дверцей. Сделай, отвечает спящая девушка. Сделай, если ты мало-мальски надежно можешь его перепрятать. Подняв с пола последний выпавший мешок, я обнаружил мало-мальски надежный тайник. Между ножками колоды для мяса лежал ворох пустых мешков. Под ними и можно было мало-мальски надежно спрятать мою находку. А если они его все-таки обнаружат? Знать ничего не знаю. Спросите лучше у покойников. Уж кто-нибудь окажется в курсе. Я понял тебя, Люба: теперь нельзя следить за шофером. Если он заметит, что я за ним слежу, у него возникнут подозрения. Подумает, что я как-то словчил. Он насквозь пропитан недоверием. Может, он видел, как мы снимали наручники. Про зеркальце заднего вида мы в ту минуту начисто забыли. И слава богу, что забыли. Не то мы никогда не посмели бы это сделать. Я делаю вид, будто дверца у меня никак не закрывается. Я жду, когда очередная выбоина в бревенчатом настиле отвлечет его внимание. Готово, отвлекла. Теперь под колодой у нас есть кой-какой запас на черный день.