Летчица, или конец тайной легенды (Повесть) - Шульц Макс Вальтер. Страница 25

Ты знаешь, мой брат и в самом деле хотел однажды написать книгу. Со множеством конкретных примеров из жизни. Человеческий страх перед жизнью и перед смертью как движущая сила храбрости. Брат мой — прирожденный моралист. Он даже создал нечто вполне литературное, после того как получил первый орден за храбрость. Это произведение называлось: десять заповедей для моей дорогой сестренки Любы. Одна из заповедей гласила: ты должна знать своих боевых товарищей, так же как и они должны знать тебя. Ты тоже не веришь в сны? А вот я верю. И я уже говорила тебе, что видела, когда шла через вереск к опушке, как идет передо мной мой брат. Это правда. Я видела его точно таким, каким до этого видела во сне. Когда спала на мешке в вонючем фургоне. Гимнастерка собиралась у него под ремнем во множество складок. В молодости он был еще стройней, чем я. Теперь я ела чернику из руки. Я написала на снегу: один плюс один будет ноль. Он оглянулся и печально сказал: нолей не бывает. Он видел, что за ним идут двое: я и этот немец. Я с немцем. Вот какое у меня было чувство, когда я шла к лесу. Мне очень хотелось, чтобы для меня как для женщины все, что происходит между мной и этим рыжим немцем, было равно нолю. Но это не было равно нолю. Не позднее той минуты, когда он передал мне автомат, я поняла, что отношений, равных нолю, между ним как мужчиной и мной как женщиной больше нет.

Счастливей я от этого сознания не стала. Ну, а чтобы почувствовать себя несчастной… слишком мало съели мы с ним от положенного пуда соли. Ох уж эти старики с их пудом соли. Они, поди, тоже не так уж точно его отвешивали, когда запах меда кружил им голову. Или ложки дегтя в бочке меда. Когда мы убедились, что немцы за нами не гонятся, мы на минуту бросились друг другу в объятья. Он, правда, пытался эту минуту растянуть. Но один плюс два — этого многовато. Я оттолкнула его. И глаза у меня были по-настоящему злыми. Мы шли все глубже в лес. Здесь уж вела его я. Чтобы стоявшее в зените солнце все время оставалось слева. Я была уверена, что через час, от силы через два мы выйдем к нашим. Он срезал для меня березовую палочку. На спуске мне каждый шаг причинял боль. Да и на ровном месте тоже. Но я твердо знала: как только мы выйдем к нашим, я обязана сдать им моего пленного. И тогда все кончится. Раз и навсегда. Теперь каждый шаг мне давался легко. Я воткнула свою палку в податливую лесную землю. Он не пустит корней. Так оно и лучше. Жил-был один такой, жил-был один никакой.

Скажи мне, Гитта, а после тебя у него не было другой женщины. Или других женщин?

А я почем знаю? Я и не хотела этого знать. Однажды я встретила в городе женщину, которая вела у него хозяйство. Пенсионерку. Из тех, что с готовностью выкладывают все новости. Она сказала, что он много времени проводит в семьях своих сестер. И его дом порой кишит их детьми. Большими и маленькими. Детьми сестер и даже их внуками. Некоторые с лица — вылитый дядечка. А некоторые еще только станут такими.

А за время супружества ты ему наставляла рога?

Мне было хорошо с ним, если ты про это. Он никогда не относился с чрезмерным уважением к моей молодости.

Один плюс один — получилось один.

Пела птица. Прозвучало три залпа. Это они стреляли над могилой капитана. Пел жаворонок, кричала сова. Они стреляли за свое время, словно пили за него. Но ненароком они попали и в свое желание преследовать нас, догнать, убить. У них не осталось больше времени. Они не припустили за нами. У нас камень с души свалился, когда мы убедились, что никто нас не преследует. С каждого сердца упало по одному камню. И эти упавшие камни прекрасно поняли друг друга. Но теперь, избавившись от тяжести, мы решительно не знали, как нам быть друг с другом. Мы смутились и замолчали. Люба меня оттолкнула. Деревья в лесу стояли косо, как орудийные стволы.

Я проплывал между ними. Я был куда легче, чем голубой шарик, который не может летать, потому что его надули отработанным воздухом. Я шел следом за девушкой, все глубже шел в лес. Оружие, которое я вручил ей сегодня днем как утренний подарок, она поставила на предохранитель и повесила себе на шею. Грубый кожух она несла как рюкзак, а в рюкзаке, еще два тяжелых диска. А березовый посох, который я специально для нее срезал, потому что она двигалась с трудом, она передарила проворным синичкам. Смертельный страх сослужил нам свою службу, теперь наши родины снова призывали нас выполнить свой долг. Вот только у меня больше не было родины.

Я шел не след в след за ней, а чуть сбоку. Как ходят по грибы. Среди опавшей хвои уже выглядывали шляпки первых сыроежек. Пройдя часа два без дорог и тропинок, мы набрели на землянку. То ли зверье, то ли ветер, то ли дождь проели дыры в ее соломенной крыше. Внутри лежала сплошь гниющая листва да заржавевшая кабельная катушка, остатки рации. Люба лишь бросила беглый взгляд сквозь дырявую крышу. Она все время шла без малейших колебаний. Подчиняясь исключительно своему чутью. Шла так, словно холмистый лес без дорог и тропинок был весь размечен стрелками в направлении родины — ее Родины. Мне порой чудилось, будто я слышу треск сухих веток. Но не под ногами. И не у меня. А всегда за моей спиной. Лес обычно полон шорохов. Вот и теперь. Я думал, что это вполне может быть волк. В русских лесах, как говорят, еще не перевелись волки. Видеть я пока ни одного не видел. Но даже если они здесь есть — сражения обошли этот лес стороной, — летом волки не голодные. Крикнула сойка. Она уже не раз кричала на нашем пути. Сойки всегда кричат, когда по лесу идут люди. Предостерегают дичь. Поживем — увидим. Увидим — поживем. Одна из многочисленных присказок моего отца. Итак, сейчас увидим. Я остановился. Ничего. Ни звука. Но ведь я только что сам слышал… Треск сухих веток у себя за спиной. Волки — смышленые звери. Волк, который тебя преследует, останавливается, припав брюхом к земле, если остановишься ты. Но волк, он и есть волк. Он коварный. Мой отец, который не был лесным человеком, внушил мне такую премудрость: если хочешь угадать в лесу причину негромкого звука, прислонись спиной к стволу здорового дерева. Тогда дерево как резонатор усилит этот звук. Из отца так и перли премудрости. Тем не менее я сел на землю между корнями здоровой сосны. Спиной к дереву, автомат, некогда принадлежавший шоферу, — на коленях в боевой готовности. Каску я давно выбросил по дороге. Не хотел, чтобы меня от плеч и выше приняли за русского. Едва уловимый звук, который я при этом услышал, производили шаги девушки. Она оглянулась, потому что не слышала больше моих шагов. Увидела, что я сижу. А я увидел, что ей это не понравилось. Ни капельки не понравилось. Какое-то мгновение она ждала, пока я встану. Я не шелохнулся. Послушно вскочить только потому, что она сердито на меня смотрит? Я уже чуть было не засвистел «Я охотник вольный, темный лес — мой дом…». Чуть было… Но предпочел тесней прижаться поясницей к стволу. Лучше слушать самые неуловимые звуки — ее мысли, ее брань, — чем свистеть. Возможно, в ее брани еще звучит отголосок миновавшего большого и несокрушимого спокойствия. Того самого, которое сделало нас такими находчивыми и решительными.

Не расслабляться — выкрикнул сосновый ствол. Но не выдал мне ни одного звука. Затявкал автомат. Люба закричала. Закричала пронзительным голосом. Вскинула локти и рухнула вперед. Ничком. Лишь теперь заговорил сосновый ствол. Закричал под ударом хлыста из пуль. Смерть, дьявол в маскировочном костюме и черном шлеме взмахнул этим хлыстом. При первом же выстреле я успел откатиться в сторону. В укрытие за стволом другой сосны.

Одно знание война, несомненно, вколачивает в голову тем, кто из страха за свою жизнь схватывает все на лету, если, конечно, ему повезет: как превратить длительность единственной секунды, мышиную норку среди потока времени, в неприступную крепость. Поживем — увидим, увидим — поживем. И я увидел — и узнал похожее на череп лицо «великого мыслителя». И услышал его крик: «А ну, вылезай, гад ползучий! Сумей умереть как бродячая собака! Не то мы заставим тебя жрать собственные кишки!» Но он явно блефовал. Хотел доказать мне, что я окружен со всех сторон. Враки. Будь я и в самом деле окружен, меня бы уже давно не было в живых. Я не шелохнулся. А он не мог знать наверняка, попал он в меня или не попал. Он продолжал блефовать. «Сюда, ребята!» — заорал он. Ах ты, моя девочка! И кто только рассказал нам сказку про Красную Шапочку и злого волка… Ты больше меня не слышишь… Не можешь слышать… Я хриплым голосом заорал большому злому волку: «Не могу больше!» Из своего укрытия он выстрелил в меня. Пуля пробила коробку противогаза. А зачем я ее вообще таскаю с собой? Я слышал, как он закладывает новый диск. Значит, он тоже слышал, как звякнула пуля о противогазную коробку. Хотя нет, не мог он это слышать, пока стрелял. В лучшем случае мог увидеть. Небось думал, что угодил мне в почку. Недаром он показался. Я ждал, пока он будет виден целиком. Целиком, чуть пригнувшись, готовый для выстрела.