Летчица, или конец тайной легенды (Повесть) - Шульц Макс Вальтер. Страница 24

Немного погодя — я по-прежнему занимал свой пост — шофер круто взял влево, развернулся и через несколько метров затормозил. При этом «великий мыслитель» свалился с топчана. Мне почудилось, будто как раз перед этим я слышал орудийную пальбу. Теперь я отчетливо услышал еще один выстрел. Похоже, стреляли из базуки. С правой стороны. И с очень небольшого расстояния. И вдобавок — пулеметный огонь. Короткими очередями. Командир следующего за нами танка нырнул в башню. Из люка выставили знамя. Со свастикой. Здоровенное, с простыню. С развевающимся знаменем танк рванул вперед. Из простреленного котла полевой кухни струйкой бежала вода. «Великий мыслитель» сидел перед топчаном как одураченная лягушка. Он повсюду искал свои очки. А очки сидели у него на носу. Угодил рукой в брюхо свиной туши, которая лежала под топчаном. Судорожно отдернул руку. Втянув голову в плечи, словно от холода, Люба забилась в угол. На меня она не глядела. А когда все-таки глянула, у нее был совершенно чужой взгляд. Девочка, да пока ты спала, я кое-что припас для нас обоих на черный день. Она меня не поняла. Ее очень донимала боль. Должно быть, мучительная. Уже теперь-то тебе нечего бояться, слышишь! Она не слышала. Она прикусила губу. Ее глаза сверкали ненавистью.

Кабинка шофера опустела. «Великий мыслитель», собравшись наконец с мыслями, взглянул на часы. После чего обратился к себе с речью: «Как-то быстро все вышло. Половина второго, а мы уже у Германа. Квадрат с группой Герман полагалось достичь в четырнадцать тридцать, самое раннее. Наверно, Кротке где-нибудь срезал путь». Он подтянулся и двинулся к выходу. Кто-то распахнул дверь снаружи. Среди сухого вереска стоял шофер. Весь красный. На лице — капли пота. Он отдал рапорт, от возбуждения перейдя на крик: «Господин обер-фельд… господина капитана убили… головной танк горит… ни один не вылез… это „тигр“ постарался… эсэсовский… его самого подбили… он на опушке стоял, гад проклятый… господин капитан подавал ему знак, а он…» Бог весть почему «великий мыслитель» тут же выхватил револьвер. И спрыгнул на землю. Трезвей трезвого с виду. Но когда он прыгнул, пистолет выстрелил. Еще немного — и он бы сам себя прикончил, «великий мыслитель». «Дерьмо собачье», — вскричал он, нетвердо держась на ногах. Прежде чем уйти вперед, он передал шоферу командование над машиной и грузом, все равно, живым или нет.

Шофер тут же наставил на меня свой автомат. Надо было немедленно что-то сделать, я это понимал, а потому заговорил тоном новобранца: «Прошу у господина ефрейтора разрешения оправиться». — «Закрой пасть!» — гласил ответ. Слева и справа от дороги, чуть отступя, — лес. Смешанный. С нашей стороны, через вереск — до него метров тридцать от силы. Тридцать метров по открытому месту. Шофера надо отключить без выстрела и без крика. Непонятно почему, я был убежден, что с этой задачей справлюсь. Но шофер не один, есть и другие. Машина стояла перпендикулярно к дороге среди сухого вереска. Со своего места я мог видеть остальных. Они обступили догоравший танк и что-то обсуждали. Только столб дыма еще трепетал над пожарищем. Расстояние — метров полтораста. Выставили четыре поста. По одному для каждой стороны света. При таком положении дел шансы благополучно одолеть эти тридцать метров до леса стоят как тридцать к нулю. Ты что говоришь, Люба? Ну, скажи наконец хоть слово. Она взглянула на меня. С досадой взглянула. Потом на шофера, который выставился перед открытой дверью. Презрительно взглянула на шофера. Потом снова на меня. На меня — разочарованно. И этого мне хватило, чтобы жить или, если понадобится, умереть.

Я сказал шоферу, чтобы он, по крайней мере, разрешил женщине выйти. Он ответил, что, если нам приспичило, мы можем отливать водичку друг другу в рот. На это я ответил, что при открытой двери выполнить его совет затруднительно из-за ветра. И ухватился за ручку двери. На эту удочку он и поймался. Он хотел сорвать мои пальцы с дверной ручки. Для чего ему пришлось подойти поближе. Поближе — с незащищенным подбородком. На расстояние, доступное для моего довольно твердого колена. Не всякая цель оправдывает средства. Моя оправдывала. Кстати, он ведь и не умер от моего удара. Я еще раз его встретил. Три года спустя. В плену. В антифашистском лагере. Тут мы старались обходить друг друга стороной. Но вот тогда, прежде чем он, закатив глаза, рухнул на землю, я успел подхватить его и затащить в фургон. Там он и остался лежать. Я попал точно_: куда надо. Он вырубился полностью. Но и я как-то иссяк. А до леса, между прочим, все так же оставалось тридцать метров по открытому месту. Воспользоваться машиной?

Ключ зажигания торчал на месте. Люба замотала головой. Потом Люба надела на меня черный шлем танкиста. В ее глазах, в ее руках было теперь — как бы это получше выразить — большое, несокрушимое спокойствие.

Поверь мне, Гитта, ничто не может так подбодрить человека, как другой человеку исполненный большого, несокрушимого спокойствия. Мужчины этой породы мне вообще не встречались.

Я понял, как мне теперь поступать. Все теперь складывалось как нельзя лучше: недоверчивый шофер, советский автомат в мешке, немецкий — среди вереска и тридцать метров по открытому месту до леса. Итак, мы сняли с шофера маскировочную куртку. И я надел ее поверх своей, сверху зеленой, снизу белой. Много карманов, много хлеба. Потому что карманы у шофера тоже были набиты хлебом. И еще шесть полных магазинов. Он начал понемногу оживать, господин обер-ефрейтор. Мы заткнули ему рот галстуком, связали руки и ноги. Он еще не до конца пришел в себя, а потому не сопротивлялся. Люба засмеялась ему в лицо, когда он хотел заорать и не смог. Я повесил себе на шею мешок с автоматом и с полными магазинами. Завязки от мешка как раз хватило, чтобы сделать петлю.

Часовой конвоирует пленную к ближайшей опушке. Надо же и ей сходить до ветру. Часовой идет сзади, в трех шагах. Ствол немецкого автомата смотрит ей в пятки. Часовой кажется довольно толстым в распахнутой маскировочной куртке, в шлеме с утолщениями. Пленная срывает на ходу чернику и кидает себе в рот. Одну ягоду за другой. Часовой поет какую-то дурацкую песню: «О-ге-гей, э-ге-гей, все идет прекрасно, э-ге-гей…» Все время одно и то же. Пленная достигает опушки. Скрывается за деревьями. Часовой стоит. Он знает толк в приличиях. Но он должен следить, чтобы она не сбежала. Поэтому он все же углубляется в лес, проверить, не сбежала ли она. И не возвращается. Ему надо теперь по всему лесу искать пленную. Высоко над головой пролетает птица. Птица поет.

ЛЮБА РАССКАЗЫВАЛА ГИТТЕ: Когда мы на глазах у выставленного часового вылезли из вонючего фургона и пошли к опушке, я и впрямь исхитрилась срывать на ходу ягоды и с превеликим удовольствием совать их в рот. Всякий раз, когда мне потом доводилось есть чернику или просто вдыхать ее запах, я снова видела себя на этой лесной дороге. А когда пробьет мой последний час, мне хотелось бы перед смертью поесть черники. Из горсти. У меня за спиной богатырь Бенно распевал что-то непонятное, что должно было звучать весело и бесшабашно. Он просто из кожи лез, силясь заглушить свой страх — и мой тоже. Я была очень ему признательна. Я полагалась на своего брата. Он шел передо мной. Еще когда мы ехали, я видела его во сне. Мы вдвоем записывали что-то в большую тетрадь. Мы с ним лежали на животе поперек ее страницы. Такой большой была эта тетрадь в клеточку. Мы готовили мое задание по арифметике. Он часто помогал мне по арифметике. Я начала: один плюс один будет два. Он продолжил: два плюс один будет три. Потом я: три плюс один будет четыре. И все дальше и дальше в арифметической прогрессии. А мы удивлялись и ахали при каждом очередном результате. Хотя каждый раз мы прибавляли всего по единичке, наши результаты скоро выросли до миллионов. Мне хотелось считать так до бесконечности. Мне хотелось, чтобы брат никуда от меня не уходил. Я боялась, что в этой огромной тетради вдруг не хватит места. Я видела, что тетрадь исписана почти до конца, и, нарушив последовательность, написала: два минус один будет ноль. Мой брат, значительно более умный, чем, я, хлопнул меня по заду и в бешенстве сказал: нолей вообще не бывает. Но я-то знала, что бывает, и заревела. Заревела от глубочайшей обиды. Бумага промокла, стала непрочная, расползлась под руками, и вдруг я оказалась на грязном снегу, куда перед этим, должно быть, падали бомбы и снаряды. Повсюду. Я видела, как печально уходит мой брат. Обычно, когда брат сердился на меня, он кипел от бешенства, но когда брат уходил, он был печальный. Печальный потому, что до этого кипел от бешенства. Из чистого упрямства я пальцем написала на грязном снегу еще один пример с неправильным нулем в ответе: один плюс один будет ноль. Он еще раз обернулся. И еще раз сказал, на сей раз печально; нолей не бывает.