Рассказы - Иган Грег. Страница 29

Итак, наши роли теперь поменялись местами. Это тело теперь — его смирительная рубашка…

Я весь в поту. Это безнадежно, невозможно. Я не могу прочитать его мысли. Я не могу догадаться, что он пытается сделать. Я должен двигаться, лежать, кричать, молчать? Даже если компьютер, наблюдающий за нами, запрограммирован игнорировать некоторые тривиальные несоответствия, как только он заметит, что его тело не будет выполнять его волю, он запаникует так же, как и я. У меня нет никаких шансов всегда делать правильные догадки. Он будет потеть сейчас? Его дыхание будет стесненным, как это? Нет. Я не спал всего тридцать секунд и уже предал себя. Волоконно-оптический кабель тянется из под моего правого уха к панели на стене. Где-то, должно быть, бьёт тревога.

Если бы я сбежал, что бы они сделали? Применили силу? Я гражданин, не так ли? Люди с жемчужинами имели все юридические права на протяжении десятилетий. Хирурги и инженеры ничего не могут сделать со мной без моего согласия. Я пытался вспомнить положение об отказе, который он подписал, но он вряд ли передумал бы. Я дергаю кабель, который держит меня в плену, но он прочно закреплен на обоих концах.

Когда распахнулась дверь, на мгновение я подумал, что я разбиваюсь на куски, но откуда-то нашел в себе силы успокоиться. Это мой нейролог, доктор Прем. Он улыбается и говорит:

— Как вы себя чувствуете? Не слишком плохо?

Я киваю молча.

— Самый большой шок для большинства людей, что они не чувствуют никакой разницы! Некоторое время вы будете думать: «Это не может быть так просто! Это не может быть так легко! Это не может быть нормальным!», — но вы скоро примите это. И жизнь будет продолжаться без изменений.

Он похлопал меня по плечу по-отечески, потом повернулся и вышел.

Проходят часы. Чего они ждут? Доказательства должно быть уже неопровержимы. Возможно, надо провести процедуры, консультации правовых и технических экспертов, комитеты по этике должны быть собраны, чтобы обсудить мою судьбу. Я обливаюсь потом и дрожу. Я хватаю кабель несколько раз и дергаю изо всех сил, но, похоже, он закреплен в бетоне одним концом, и болтами с моим черепом — в другом.

Санитар приносит мне еду.

— Не унывай! — говорит он. — Скоро время для посещений.

Потом он принес мне утку, но я слишком нервничаю, что бы даже пописать.

Кэти хмурится, когда видит меня.

— Что случилось?

Я пожимаю плечами и улыбаюсь, дрожа. Интересно, почему я даже сейчас пытаюсь пройти через этот фарс.

— Ничего. Я просто. чувствую себя немного больным, вот и все.

Она берет мою руку, потом наклоняется и целует меня в губы. Несмотря на всё, я сразу возбуждаюсь. По-прежнему склонившись надо мной, она улыбается и говорит:

— Все закончилось хорошо? Здесь нечего уже бояться. Ты немного шокирован, но ты знаешь: в твоем сердце я, и я всегда там была. И я люблю тебя.

Я киваю. Мы немного говорим. Она уходит. Я шепчу себе, истерично: «я все еще тот, кем я всегда был. Я все ещё тот, кем я всегда был».

Вчера они опустошили мой череп и вставили мой новый, неразумный, заполняющий пространство, ложный мозг.

Я чувствую себя спокойнее, чем в течение длительного времени, и я думаю, что наконец-то я собрал воедино объяснение моего выживания.

Почему они деактивировали учителя в течении недели между переключением и разрушением мозга? Ну, они вряд ли смогут сохранить его в работе, в то время как мозг портится, но почему целую неделю? Чтобы успокоить людей, что жемчужина, без присмотра, может еще остаться в синхронизации; чтобы убедить их, что жизнь будет продолжаться — та жизнь, которой органический мозг жил бы, что бы это ни могло значить.

Почему тогда только на неделю? Почему не месяц или год? Потому что жемчужина не может остаться без синхронизации так долго — не из-за изъяна, но именно по той причине, что её стоит использовать в первую очередь. Жемчужина бессмертна. Мозг ветшает. Имитация мозга жемчужиной не учитывает сознательно то, что погибают реальные нейроны. Без учителя, по сути делающего идентичное ухудшение жемчужины, небольшие расхождения должны в конечном счете возникнуть. Разница в доли секунды в реагировании на раздражитель достаточна, чтобы вызвать подозрения, и так как я слишком хорошо знаю, с этого момента процесс расхождения необратим.

Без сомнения, команда нейрологов-новаторов сидела сгрудившись вокруг экрана компьютера пятьдесят лет назад и размышляла о графике вероятности такого радикального расхождения в зависимости от времени. Как они выбрали одну неделю? Какая вероятность была бы приемлемой? В одну десятую процента? В одну сотую? В одну тысячную? Однако для безопасности они решили, хотя трудно представить их выбирающих достаточно низкое значение, чтобы сделать явление редким в мировом масштабе, иначе четверть миллиона человек переключались бы каждый день.

В любой подобной больнице это могло бы произойти только один раз в десятилетие, или один раз за век, но каждое учреждение должно по-прежнему иметь политику для решения такой ситуации.

Какой выбор они сделают?

Они могли выполнить свои договорные обязательства и включить учителя снова, стерев их удовлетворенного клиента, и дать травмированному органическому мозгу шанс поразглагольствовать о его мучениях в СМИ и перед юристами.

Или, они могли бы незаметно стереть компьютерные данные расхождений, и спокойно убрать единственного свидетеля.

Так вот, это она. Вечность.

Мне будут нужны пересадки раз в пятьдесят или шестьдесят лет и в конечном счете совершенно новое тело, но та перспектива не должна волновать меня — я не могу умереть на операционном столе. Приблизительно через тысячу лет, мне будут нужны дополнительные аппаратные средства, чтобы справиться с моими требованиями по хранению памяти, но я уверен, что процесс пройдет без осложнений. На масштабе времени в миллионы лет структура жемчужины подвергнется повреждениям от космического излучения, но безошибочная запись на новый кристалл через регулярные промежутки времени решит и эту проблему.

В теории, по крайней мере, мне теперь гарантировано или место в Большом Сжатии или участие в тепловой смерти вселенной.

Я бросил Кэти, конечно. Я мог бы научиться любить её, но она раздражала меня, и я устал притворяться.

Что касается человека, который утверждал, что любил её — человека, который провел прошлую неделю своей жизни, беспомощный, в ужасе, задыхаясь от осознания скорой смерти — я ещё не могу решить, что я чувствую. Я должен был сочувствовать — учитывая, что меня когда-то ожидала та же участь — и всё равно он был нереален для меня. Я знаю, что мой мозг был смоделирован по его образцу — дав ему своего рода причинную первичность — но несмотря на это, я думаю о нём теперь как о бледной, иллюзорной тени.

После всего этого у меня нет возможности узнать, сопоставимы ли его чувство себя, его глубокая внутренняя жизнь, его опыт с моими.

Ев'Гений

— Я гарантирую вам. Я могу сделать вашего ребенка гением.

Сэм Кук (бакалавр медицинских наук, магистр, доктор медицины, член Королевской австралийской коллегии врачей, доктор делового администрирования) перевел крайне уверенный взгляд с Анжелы на Билла, потом снова на Анжелу, как будто призывая возразить ему.

Наконец, Анжела откашлялась.

— Как? — спросила она.

Кук полез в ящик стола и вытащил маленький фрагмент человеческого мозга, помещённый между слоями плексигласа.

— Вы знаете кому это принадлежало? Угадайте с трёх раз.

Билл внезапно почувствовал тошноту. Ему не нужно было трёх раз, но он не открывал рта. Анжела покачала головой и нетерпеливо сказала: