Лейтенантами не рождаются - Ларионов Алексей Павлович. Страница 28

Николай Воронцов был рослым добродушным парнем, хорошо повоевал, ему повезло, даже не был ранен. После войны женился на своей соученице Нине Елькиной. Когда она умерла, пристроился к ее сестре, Елькиной Валентине, моей однокласснице. Валентина окончила медучилище, была на фронте, сейчас живет в Нижнем Тагиле. Жизнь с Николаем у них не сложилась, она осталась в Н. Тагиле, а он переехал в Тюмень.

Валентин Рыбалов — интересный на вид парень, школу окончил на год раньше меня, жил в Тюмени по соседству. По характеру был очень спокойным, любил рассказывать «байки», мог соврать, но за это на него не обижались. Борис Печенкин, Валентин и я были неразлучные друзья. Если с ребятами из нашей компании мы «баловались» охотой, то с Борисом и Валентином занимались этим делом серьезно. У всех нас были двуствольные ружья. У Бориса было особенное ружье — бельгийское, штучной работы, с фирменным клеймом «Коп-Кирилл-Петух», и ценилось по тем временам дорого.

Отец Бориса, Леонид Печенкин, знал толк в охотничьих «подружейных» собаках. У него был рыжий сеттер — «ирландец» и три пойнтера, все собаки хорошо натасканы на боровую дичь. Осенняя охота с такими собаками — одно удовольствие! В те времена дичи, особенно серых куропаток, было много у самого города. Охота на куропаток и косачей начиналась прямо от дома отдыха. Выходили на охоту обычно вчетвером, иногда с нами ходил Петр Юлианович Хайновский, завуч нашей школы, он дружил с отцом Бориса.

Собаки были очень рады, когда их брали на охоту, а как «красиво» они работали — загляденье! Поиск дичи шел «челноком», почуяв ее, собака вся преображалась, глаза блестели, тело вытягивалось в струну. Припадая к траве, она подтягивалась к дичи и, когда оказывалась совсем рядом, замирала в стойке. Корпус, голова и хвост вытянуты в линию, стоит на трех лапах, правая передняя согнута в суставе, морда у самой травы, вся нервно подрагивает.

Мы подходим, у каждого по собаке, каждый следит за своей; вдруг почти из-под самого носа собаки с шумом взлетает стайка куропаток, гремят выстрелы, кто-то стреляет удачно, кто-то промахивается. Собаки начинают поиск убитой дичи и, если не находят ее, смотрят на охотника с укоризной, дескать, какой же ты «мазила»…

Иногда после промаха с языка срывались непечатные словечки, только один Петр Юлианович тихо шевелил губами, но бранных слов от него никто не слышал. Домой возвращались с трофеями. У Печенкиных их было всегда больше, так как влет они стреляли лучше нас.

Иногда с Печенкиными я ездил на лошади за 50 километров в Велижаны на косачиную и глухариную охоту. Обычно на телегу ставили плетеный короб, садили собак, брали жену и дочь Леонида Печенкина. Обратно возвращались дня через два-три. Короб был почти полный, так как дичи в тайге было превеликое множество.

Вспомнился и такой случай, когда мы с Борисом сдавали шкуру убитого волка, а у нас ее не принимали, утверждая, что это собака, а не волк. Но это была настоящая волчица. Отец Бориса принес ее щенком из леса. Выросла она вместе с их собаками, а когда стала уже почти взрослой, пришлось от собак убрать, так как было опасение, что либо собаки ее загрызут, либо она их перекусает.

Отец надел на нее ошейник, посадил в огороде на цепь и стала она сторожевым псом. Но дело не обошлось без казуса. Как известно, волки часто по ночам воют, выла и наша волчица, вызывая собачий переполох на улицах. Однажды ребята забрались в огород к Печенкиным и хотели полакомиться зеленью, но повстречались с Фимкой, так звали волчицу, и одного из них она сильно искусала. Возник скандал. Отец Бориса взял ружье и пристрелил ее в огороде. Мы сняли шкуру и решили обменять ее на порох и дробь в «Заготпушнине». Но когда приемщик увидел, что шкура на шее вытерта ошейником, то заявил, что собак не принимает. Вскоре пришел старший охотовед, шкуру у нас принял, но премию — пятьдесят рублей — не дал. В то время это были хорошие деньги, больше пяти тысяч нынешних, но мы и этим были довольны, так как порох и дробь в магазинах не продавали, а «самоделка» на рынке стоила дорого.

Часто вспоминал, как мы за «Тюменкой» (так назывался пригород около татарских деревушек) охотились на домашних гусей. На заливных лугах кормилось много гусиных стай. Рано утром, когда уходили на охоту, старались обязательно пройти поближе к птицам. Потревоженная стайка гусей с гоготом потихоньку уходила с лугов к мелким озерам, которых здесь было множество, а старые гусаки, вытянув шеи, с шипением пытались наброситься на нас. Мы их поддразнивали, отчего они все больше свирепели, теряли осторожность, подбегали к нам вплотную и пытались ущипнуть за ноги. В руках у нас были заранее подготовленные длинные гибкие ивовые прутья. Когда гусь, потеряв бдительность, хватал клювом за штанину, короткий, резкий взмах руки с прутиком обрушивался на его шею. От сильного удара он замирал и переворачивался на спину. Быстро подобрав гуся в мешок, мы устремлялись в ивовые заросли и уходили в лес.

Распотрошив гуся, просолив изнутри, набив его картошкой, обмазывали глиной вместе с перьями и клали в горячую золу костра. Уверен, что ничего подобного вам ни в одном ресторане не подавали, вкуснятина неимоверная!

Представьте себе, что вы уже почти год ничего вкусного не ели и были всегда голодны, а таким людям всегда снится что-то необыкновенное и все их помыслы только о сытной еде. Так было и со мной.

Жизнь в лагере и в нашем санитарном «ревире» шла своим чередом, одних выписывали и направляли в рабочие команды, других покупали различные «бауэры», третьих отправляли в лагеря смерти на переработку в костную муку на удобрения лагерных огородов и на выработку мыла. Немцы — народ практичный, так что человеческих отходов почти не было, все шло в дело. Скажу откровенно, что мыло из «человечины» получалось все же паршивое, но все пленные им мылись и, более того, те, кто работал на фабрике, выпускающей мыло, ухитрялись проносить в лагерь жир, компонент мыла из человеческих отходов, который пленными использовался для еды.

Наши лагерные врачи делали многое для моего выздоровления, рана была уже небольшой, но никак не зарастала. Нужно было сделать пересадку кожи или обеспечить хорошее питание, но об этом можно было только мечтать.

Началась зима, в бараке холодно, единственное утешение — это ночное гудение в небе американских «крепостей» Б-16, тяжелых бомбардировщиков. Американцы летали челночными рейсами с английских военных баз. Заправившись до предела горючим и бомбами, летели бомбить немецкие города, в том числе и Берлин, а совершив акцию «возмездия», брали курс на Полтаву. Там передохнув, залатав пробоины в фюзеляжах самолетов, оставив раненных в госпитале и заправив самолеты горючим и бомбами, вновь ночью брали курс на города Германии и после очередной бомбежки приземлялись в Англии. При таких налетах американцы и англичане несли потери в людях и технике. Сбитых летчиков немцы в первые годы расстреливали, а позднее стали брать в плен.

Американцы, как правило, «расстилали осветительный ковер» над городом — вначале сбрасывали десятки осветительных бомб и было светло как днем, а затем «поливали» напалмом и сбрасывали тяжелые бомбы весом иногда более пяти тонн. В последнее время, когда немцы начали бомбить англичан самолетами-ракетами Фау-1 и Фау-2 с большим количеством взрывчатки, американцы стали бомбить немцев морскими торпедами. Такая торпеда при взрыве могла разрушить целый жилой квартал.

Немцы понимали, что идут к гибели, но оставались верны своему фюреру. Среди солдат, охранявших лагерь, большинство были калеками, но службу несли исправно, за малейшую провинность сразу следовало наказание. В одном из лагерей солдат сделал приспособление для порки провинившихся пленных, один экземпляр поступил и в наш лагерь. Провинившийся получал талон от немецкого солдата, шел в блок, где стояло приспособление, отдавал талон дежурному солдату, снимал штаны и ложился животом на стол. Солдат включал рубильник и стальная пластина била по голому заду столько раз, сколько было указано в талоне. Однажды и я прошел эту процедуру за то, что не поприветствовал проходившего солдата.