Мастерская дьявола - Топол Яхим. Страница 29

— Ее маленький братик, который был бы мне дядей, ходил в ботинках с подметками, вырезанными из шин. Другой обуви у него не было. Мама увидела, что эти изверги близко, и говорит ему: сними, ведь резина долго горит. Чтобы он долго не мучился, понимаешь?

— Да.

— Но маме не повезло! Дело в том, что официально в Хатыни никто не выжил, тем более такая девчушка. Это везде было написано, так все считали. И вдруг после войны она вылезла откуда-то из убежища и говорит: я там была и всё видела, а мужики эти разговаривали между собой по-украински!

— Какие мужики?

— Да убийцы же. Мол, не только немцы жгли, но и советские люди, понял? Ну, она и попала в переплет. А вернувшись из сибирского лагеря, повторяла уже только одну историю — о тех резиновых галошах. Меня от этого просто трясло. Такой кошмар!

— А кто же тогда твой муж? — хочу я знать все о Марушке.

— Я Мария Каган.

Меня как будто током ударило. Так она жена этого сурового старика! Я отвернулся, чтобы она не видела моего лица.

Марушка коснулась моего плеча.

— Хорошо, что ты с нами. Я рада.

Дыма над музеем не заметно. Дальше мы пойдем вниз по склону, и музея уже видно не будет.

— Рассказать тебе, как мы познакомились?

— Само собой!

— Я была совсем молодая девчонка, как вдруг на меня нашло, — говорит Марушка. — Все вокруг точно потемнело. Мир ужасен, вертелось у меня в мозгу. Потому что в нем случилось такое. Все эти смертоубийства. Вот на что люди оказались способны. А раз так, это запросто повторится. Что же мне делать?

— Ясно! — отвечаю я. Это мне знакомо.

— Стоило на меня кому-то взглянуть, я сразу спрашивала себя: интересно, он спрячет меня или выдаст, когда это опять произойдет? Куда бы я ни вошла, первая мысль — где здесь можно укрыться? На чердаке? В шкафу? Мне становилось все хуже и хуже. «Может, мне наложить на себя руки?» — думала я. Ведь этот мир такой гнусный. Полный жестокости. Люди злы.

Я смотрю на Марушку, которая спокойно рассказывает о том, каково ей было. Сейчас она уже совсем не производит впечатления нароискательницы.

— Алекс отвел меня к Кагану. В Белоруссии в концлагерях уничтожили миллион человек. Но Каган выжил…

К нему приходило много таких, как я. И до сих пор приходят…

Да… Мальчишкой он прошел через все это. Всю его родню убили. Он был в горящем гетто. Выкарабкался из общей могилы. Видел, как люди едят других людей. И был способен об этом рассказывать. А мы его слушали. Иногда мы даже смеялись вместе. Несмотря на весь этот ужас, и со всем этим ужасом можно жить дальше. Этому он нас учил. В общем, рассеял он ту тьму вокруг меня. Такому человеку за это что угодно отдашь. Если он того захочет.

— Хм…

Вдруг, остановившись на склоне, она фыркнула от смеха. Должно быть, опять таблетку приняла.

Так и есть: лезет в сумку и дает мне тоже. Мы заедаем таблетки горстями снега.

— Помнишь, как мы смывались из «Фальварка»?

— Еще бы!

Теперь уже фыркаем мы оба.

— В «Мастерской дьявола» будет масса рабочих мест. Для ремонтников, техников, сторожей, экскурсоводов и так далее. А туристы будут приезжать с деньгами. И будет справедливо, если деньги от этого достанутся потомкам убитых, правда ведь? Впрочем, другие тут и не живут. А я, когда стану старая, смогу работать тут смотрительницей. В нашем музее.

Она привычно и беззаботно идет со мной бок о бок. Не понимает, что мне пора сматываться. Алекс остался в музее. И Рольф. Партизаны убьют меня!

На мгновение сквозь капли дождя и туман проглянуло солнце. Форма на ней поистрепалась, что есть, то есть. Но волосы ее сияют, и она не перестает улыбаться. Я тоже улыбаюсь. Нет, вместе со мной она не убежит. Ведь у нее дети.

Мы спустились с косогора. Отсюда начинается лес. Березняк. Я замедляю шаг, чтобы порасспросить ее еще об одном.

— Лебо ты тоже сделала укол, когда вы его везли?

— Да. В Минск мы вас переправили на основании чешско-белорусского договора об экстрадиции преступников. Кое-кого пришлось подмазать, это само собой. Смотри, вон кусты!

— И ты была с ним в гостинице?

— Нет, я оставалась с детьми. Им занимался брат. Пойдем вон под те деревья, ладно?

— Марушка! Ты знаешь, что там, в музее?

— Ты в своем уме? Музей я увижу только в день открытия. Это будет колоссально! Приедут люди из Минска и вообще отовсюду. На мне будет парадная форма — не могу же я отправиться туда прямо в этой! Видишь? — она просунула пальчик через дырку в кителе и игриво им помахала.

— Такая красавица может нацепить на себя хоть мешок от картошки!

— Послушай, не шути так. Я такие разговоры не люблю!

Но она не сердится. Чего нет, того нет. И Лебо убила не она. Будь это так, она бы мне прямо сказала. Улыбчивая Марушка. Или безжалостная кровавая Мэри.

— Смотри, вон там, между деревьями! Давай там. Я отвернусь.

— Мне бы еще коры надрать. Вместо бумаги, поняла?

Она кивает.

Я спускаюсь вниз, к деревьям, снимаю верхний слой коры и жду, не случится ли что-нибудь. Нет, ничего не происходит. Что ж, мне надо это сделать. Постараюсь как можно бережнее. И я делаю шаг в ее направлении.

— Эй, постой! — кричит она сверху, со склона. И сама застывает на месте. Похоже, она тоже почуяла. Дым. Его принесло порывом ветра. Густой дым пожара.

Я бегу к ней со всех ног.

— Стой! — рявкает она.

Я убыстряю шаг. Хочу зажать ей рот берестой, чтобы она не кричала. Повалить ее на землю. И усыпить.

Всей своей тяжестью я наваливаюсь на нее, и она с запрокинутой головой падает на колени. Потеряла сознание? Может быть, с нее хватит? Но тут Марушка легко, по-звериному вскакивает, игла скользит по куску коры, который я занес над ней, она снова направляет ее в мою сторону, я уворачиваюсь, хватаю ее за руку, мы оба поскальзываемся — и она, валясь на меня, втыкает иглу себе в бедро. Не издав ни звука, она затихает. Я этого не хотел.

Повторяя про себя до бесконечности «Марушка, я не хотел этого!», я несу ее на руках вверх по склону, в мертвой деревне прислоняю к изгороди, на ее щеках по-прежнему горит румянец, и она дышит, я снова поднимаю ее, и тут… из крыши блокгауза вырывается язычок пламени. Да, по крыше музея ползут оранжевые и зеленоватые огненные змейки. Ветер доносит до меня треск и приглушенные удары. Это прогорели балки или взрывается та химическая дрянь…

В палатке я кладу ее на постель. Марушка… ты получила ровно столько, сколько хотела вколоть мне. Так что все по справедливости, нет? Ты спишь?

Она не дергается, ничего такого… Совсем как спящая царевна! Я разуваю ее, ослабляю ремень шинели и укрываю. Одеял и спальных мешков тут навалом.

Нашариваю в сумке таблетки, одну синенькую глотаю, а горсть сую в карман.

Еще у нее в сумке ножницы. Я отрежу у нее только маленькое колечко, она и не заметит. Марушка, я возьму у тебя на память немножко волос, ладно? В этом нет никакого злого умысла. Просто я не знаю, как с тобой попрощаться.

Я наматываю рыжие ниточки волос себе на палец.

И, глядя на них на фоне языков огня, который поглощает музей, я вижу красное небо.

Я сижу там просто так.

Рядом с ней.

Однако времени у меня, похоже, немного.

Куда мне идти?

Я роюсь в памяти, он там, в базе данных, этот адрес, да и конверт с ним у меня где-то есть — или нет, неважно.

С паном Марой я бы работать не стал, Марушка, ни за что. Но он обещал мне деньги. За игру. Может быть, для начала это было бы не так плохо, размечтался я.

Мечты, мечты…

Я подкладываю в печку дров. Побольше. Чтобы ей было тепло.

И тут я слышу!

Трактор. Хорошо, что он так шумит. За рулем сидит Красная шапка, а вообще их там несколько. Я проползаю под брезентом палатки и исчезаю в тумане.

13.

Через березняк, кусты, редкий перелесок по корке почти замерзшего снега идти еще можно. В лес мне не хотелось. А потом, в чистом поле, на меня накатило. Посреди поля виднелось большое черное пятно — то ли болото, то ли рощица, а может, дом, где я смогу набраться сил. Может, там будут хотя бы камни или ямы в земле. Ров, кювет, где можно спрятаться и наблюдать за внешним миром, за тем, как течет в нем жизнь.