Мастерская дьявола - Топол Яхим. Страница 28

— Так ты правда думаешь, что он не хотел бы тут оказаться? — говорит он, по-прежнему повернувшись ко мне спиной.

Я чувствую шевеление рядом. Это Рольф. Он вертит головой, показывая: нет! нет!

— Иди ты к черту, — отвечаю я Алексу. Так громко, что он оборачивается и смотрит на меня. Замечает клещи, занесенные над головой. И я вижу ужас в его глазах. Он уже все понял. Я должен пройти через это. И мне это удается. Взмах руки — и тяжелые клещи обрушиваются прямо на его морду. Треск зубов — и он валится на пол, череп разбивается о бетон. И снова — хлоп, второй удар — по лампочке. Я не хочу видеть Лебо таким. Униженным, беспомощным. Еще более беззащитным, чем когда он был младенцем. Лампочка лопается, и Лебо остается сидеть черной глыбой в непроглядной тьме.

Мы с Рольфом сваливаем. Идем по коридору, под ногами хрустят осколки стекла. Доходим до того места, где два коридора перекрещиваются. Повсюду — человеческие чучела. В нишах. Мумии сидят на стульях у стен. То там, то сям мигают лампочки. Некоторые свечи уже догорели. Ничего, я сориентируюсь тут по памяти. Вдруг Рольф садится на пол, протягивая мне ключ. Я беру его и сую в карман.

— Вставай, парень! Линяем отсюда!

Рольф вертит головой. Я повторяю, чтобы он вставал, на двух языках — думаю, он и по-русски наловчился. Но он только мотает головой. Тогда я хлопаю его по щекам. Сильно. И еще раз. Он и бровью не ведет. Наверное, уже привык к побоям.

— Ты останешься с мумиями и совсем свихнешься! От страха в штаны наложишь! Пойдем со мной!

Он качает головой.

Я прикладываю ухо к его губам.

— Тут великолепно, — шепчет Рольф.

— Что за чушь!

— Я останусь с ними. Мне это по душе. Ближе уже не подберешься.

— Ближе к чему?

— К ужасу.

Мне становится не по себе. Это все от спертого воздуха. Что там Алекс? Как бы он не пришел в себя! Я не добил его, на это меня не хватило. Я думал, что хватит. Но нет. Как бы то ни было, ждать его я не намерен.

— Так ты не встанешь?

— Иди к черту, — говорит Рольф.

— И ты, — отвечаю я. Пробираясь к выходу, я упираюсь вытянутыми перед собой руками в мягкий живот старой женщины, она пошатывается, стул под ней скрипит, мертвые глаза блестят из-под платка, мне не мешают ни полумрак, ни даже полная темнота, такие коридоры мне знакомы… правда, без мумий… я бегу, роняю клещи, спотыкаюсь о разбросанные инструменты, врезаюсь в ванну, откуда что-то выплескивается, натыкаюсь на манекены, какие-то из них я повалил, на бегу я сбиваю и свечи, лужи озаряются их синеватым пламенем, искры с шипением летят во тьму, но я быстрее искр взлетаю по ступеням наверх, Алекса я добить не сумел, но вот пожар после себя, кажется, оставил, не знаю, да или нет, не знаю; наконец я вижу массивный железный лист, которым укреплена дверь, это выход!

Я выбегаю наружу, захлопываю за собой дверь и делаю глубокий вдох. И еще один! Я с наслаждением пью воздух, но тут вокруг моего горла с неумолимой силой затягивается петля, я поскальзываюсь — и без чувств падаю навзничь.

— Стало быть, вы договорились? — спрашивает она меня сквозь туман, в который я погружен. Моя голова лежит у Марушки на коленях. Я открываю глаза. Мы в палатке. — Больно? У тебя была веревка на шее, я ее в шутку и дернула. Откуда мне было знать, что ты свалишься? Извини!

— Гололед, — говорю я с некоторым трудом. У меня в голове словно тюкают острые топорики.

Она сует мне в рот две таблетки, дает воды запить и сама тоже глотает.

— Мне от Алекса здорово влетело за то, что ты все время норовил сбежать. Вот я и поймала тебя за веревку, так сказать, для тренировки!

Осмотревшись вокруг, я сажусь.

— Значит, ты наконец-то поумнел и передашь нам все свои данные.

— Откуда ты знаешь?

После таблеток мне стало лучше. Как и раньше. Только вот на шее у меня останется синий след от петли…

— Иначе Алекс не выпустил бы тебя из музея. Я бы страшно горевала, если бы он тебя выпотрошил, веришь?

— Горевала? Серьезно?

— Ты же это проглотил, да?

Я киваю.

— Ну так испражняйся.

Могла бы не выражаться так вульгарно, думаю я. Если бы Алекс стал меня потрошить, он сделал бы мне укол. Только меня никто потрошить не будет. Я ложусь на спину. Тут так приятно! Печка пышет, капли дождя стучат в брезентовый тент.

— Эй! — окликает меня Марушка. Вставая, она слегка пинает меня. Нежно, деликатно.

Сейчас я рад, что снаружи моросит. Рад из-за дыма. Пройдет время, пока огонь из подземелья доберется до деревянных стен огневого блокгауза. Я, во всяком случае, надеюсь, что бункер горит. Химия, всякие легковоспламеняющиеся прибамбасы на каждом шагу… А может, огонь погас. И скоро сюда придет Алекс. Пора сваливать.

— Марушка, я… стесняюсь! Перед тобой не могу. Да и вообще не могу.

— Я тебя умоляю! Ты что, маленький, что ли?

— Марушка! Давай пройдемся, мне надо растрясти кишечник. Несколько минут, ладно?

— Гм, ну не знаю…

— Я окоченел, мне просто необходимо согреть живот. Ты же медсестра! Ты меня понимаешь?

— Могу дать тебе рвотное.

— Пожалуйста, только не это!

— Ну, если не рвотное, тогда слабительное. Из тебя сразу все выскочит!

Однако против прогулки она не возражает. Мы выходим, и я чуть ли не сам веду ее. Вверх по склону — к Хатыни, мертвой деревне. Пусть холм отделяет нас от музея. Если повалит дым, его будет видно не сразу. Я не знаю, что сделаю, если вдруг появится Алекс.

Впереди в тумане показалась первая труба. Перед нами — первый разрушенный хатынский дом.

Развалины дома. И еще одного. Мы шагаем рядом. На плече у нее сумка. Как тогда, когда мы гуляли по Минску, Городу Солнца. Не то что тут, на кладбище в лесах. Эх…

— Но здесь нельзя! — говорит Марушка. — Это священное место!

— Понимаю… Послушай, — смелею я. — Как там твои мальчишки, твои дети?

— А что?

— С кем они сейчас? С бабушкой?

— Нет.

— А где они?

— Остались в том доме. С другими детьми и стариками. Как-нибудь выкрутятся, убегут или спрячутся. Те люди их не тронут.

— Не очень-то уверенно ты это говоришь.

— А кто вообще может быть в чем-то уверен? Хотя это часть плана, часть обучения.

— Какого еще обучения?

— Обучения науке выживать.

— Что?!

— Мои мальчики попадают в разные ситуации. Как и другие наши дети. Они с детства должны уметь с ними справляться, понял?

Я вспоминаю обезумевшую толпу, ее рев, камни, палки, взрывы петард, от которых сотрясаются стены дома…

— Но это жестоко!

— Они должны уметь выстоять. Никто не знает, что нас ждет.

— Это верно. Но ты сказала: другие дети. Чьи?

— Дети наших друзей. Всех наших друзей. Это Марк Каган придумал для них такой курс обучения. Но теперь они уже наверняка в безопасности. Вместе со своим папой.

— Что?! Я думал, твой муж — Алекс.

— Это мой брат.

Я схватил ее руку и сжал так, что она даже вскрикнула. Как ей было догадаться, что у меня словно камень с души свалился? Отправить на тот свет брата — это страшно, признаю. Но оставить Марушкиных мальчишек сиротами — такого я бы в жизни себе не простил.

Мы всё еще поднимаемся вверх, потом по черным камням идем мимо других развалин. По дороге местами попадаются колоколенки. Каменные, не деревянные. Колокола на них неподвижны, не шелохнутся даже на ветру.

— Раньше они непрерывно звонили, — объясняет Марушка, показывая на колокола.

— Да?

— В знак траура. Их электричество раскачивало. Только теперь оно необходимо для музея. Кое-кто говорит, что это сулит несчастье. А ты как думаешь?

Но я думаю только о том, как бы не растянуться на камнях.

— Наша мама пережила уничтожение Хатыни. Алекс тебе не рассказывал? Ей было семь лет. Дедушку распяли на амбаре, а остальных сожгли заживо в горнице. Мама спряталась в дровяном сарае. Ее истыкали штыками, а сарай подожгли, но она сумела как-то выползти.

Сейчас холм закрывает от нас музей. Это важно, мелькает у меня в голове.