Мастерская дьявола - Топол Яхим. Страница 26

Алекс отпустил веревку и, ругаясь, отпирает дверь. Мы топаем ногами на обледеневшем пятачке перед входом, я дергаю головой и плечом — и веревка оказывается у меня за спиной.

Тусклый свет лампочки. Есть и свечи, Алекс одну из них как раз зажигает. Мальчишками мы тоже освещали бункеры свечками. Только они чадят. Тем более здесь, в спертом воздухе законопаченного огневого блокгауза. Кто этого не знает, у того запросто может башка закружиться.

— Приличный генератор — вот первое, что мы купим за бабки, что потекут к нам со всего мира, — бормочет пан Напористый.

Бетонная лестница, ведущая в подземелье. Коридор. А вот это называется штабным помещением. Готов поспорить, что Алекс этого не знает. На стенах висят мотки проволоки, напильники, секаторы, ножи и прочие причиндалы. Длинный стол. Жуткая химическая вонь. Куча тряпья. На полу — темная лужа. Канистры. Ну да, детьми мы, конечно, жгли свечки, но только в пустых бункерах! Никакой химии. А у них тут настоящий бардак. Наверняка в экспертах у него одни русские. Генератор, говоришь? Для начала не пожалей денег на приличную вентиляцию, хочется мне втолковать ему.

И тут он зажигает свечи! И вдобавок загорается несколько лампочек под низким потолком, на котором они кое-как закреплены электрическими шнурами.

Алекс обходится без налобного фонаря, он весь обвешан проводками, в руке — что-то вроде динамо-машины.

Прямо возле двери сидит бабуля в платке и длинной юбке. Неживая. Но на какие-то доли секунды за ее очочками мне чудятся моргающие веки и умные глаза. Вдруг в ее лице что-то вздрагивает, губы начинают шевелиться: «Я была с мамой и сестренкой в погребе, они топали над нами, сестренка хотела закричать, дак я сунула ей в рот кусок хлеба, чтоб молчала. Рукой рот ей зажимаю, она и задохнулась»^[16].

Больше она ничего не говорит, только стонет и причитает. Отсоединив проводки, Алекс ее выключает.

В помещении воняет химикатами, человечьим духом, смертью. Алекс снова соединяет проводки. Старик рассказывает, как убили сто тысяч в гетто, а кого-то вывезли в лес: «Приезжали душегубки, туда загоняли людей, заводили мотор, и в дороге все удушались выхлопным газом. Юрген сегодня заболел, говорит кто-то, нужен шофер. Офицер в фуражке махнул рукой, выбрал меня».

— Этот сам просился в музей, — объясняет Алекс, — не сомневайся! Он хотел выговориться. Только если бы соседи узнали, что он жал на газ в душегубке, ему не жить. Но он должен был это сказать — что ж, будет говорить здесь. Подписал с нами договор, что станет здешним экспонатом. И умер со спокойной душой, понимаешь? С сознанием того, что его рассказ теперь все время будут слушать школьники — целыми классами.

Еще одна бабуля задернута прозрачной полиэтиленовой занавеской. Перед ней восковые цветы, несколько свечек.

— Ей было семь лет, отца прибили к воротам, остальных сожгли, а она из всего этого вспоминает только про галоши, — говорит Алекс и включает запись: «Братик мой, братик, что ж ты в эту резину обулся? Твои ж ножки будут очень долго гореть. В резине…»

Дальше женщина описывает, как ее жгли и кололи штыками. Алекс, стряхнув с ее юбки пыль, задергивает занавеску. Рядом кто-то мужским голосом рассказывает, как, лежа среди груды трупов, боялся, что на нем растает снег и его найдут, потому что на мертвецах снег не таял.

Алекс щелкает по козырьку матерчатой фуражки на голове мужчины и показывает на трубку у него в руке. Подобрать артефакты того времени нашему Министерству помог Институт этнографии, хвастается он.

После этого он тащит меня за рукав в соседнее помещение, там таких еще больше, но всё это не люди… и я собираюсь втолковать ему, что так нельзя, но в последний момент задумываюсь: а почему нет?

Говорящие человеческие чучела рассажены во всех нишах бункера, там, где были караульные посты, их голоса слышны даже в коридоре… «Мамка наша родная, спаси нашу жизнь, спрячь нас куда-нибудь! Говорю: детки мои, жито маленькое, ни быльняка нигде нема еще, куда ж я вас, детки, спрячу. Поздняя ж такая весна была. Оно не выросло еще. Нигде ничего. Я не могу вас, детки, схоронить… Как сумеете, так спрятайтесь».

Истории, которые прерывающимися голосами рассказывают эти люди, перемежаются рыданиями и плачем, я плутаю между этими манекенами, все время спотыкаясь о какие-то брошенные инструменты, о ванны, воняющие химикатами и человеческой плотью, от этого смрада у меня кружится голова. А может быть, она идет кругом от омерзения, которое вызывает у меня то, что делают тут с людьми? Как только Алекс до такого додумался?! Этого нельзя делать!

Впрочем, меня сразу же начинают глодать сомнения. Почему, собственно? Почему бы ему этого не делать? Он хочет привлечь внимание мира к своей «Мастерской дьявола» и таким путем может добиться успеха!

В следующем помещении шесть старческих голов на морщинистых шеях механически открывают рты, рассказывая об убийствах и истязаниях, неизменно повторяется одна и та же история: солдаты входят в деревню и начинают стрелять, горят дома и люди, и так по кругу до бесконечности, потому что в руке у Алекса проводки, и благодаря силе электричества душераздирающее повествование вновь и вновь звучит из утроб этих человеческих чучел.

— Послушай, на Терезин внесла пожертвование сама Мадонна, а вот бы здесь у нас снял клип, к примеру, Мэрилин Мэнсон, ты как думаешь?

— Я против, — отвечаю.

— Почему?

— Не знаю.

— Мы могли бы назначить тебя секретарем всего нашего предприятия, и ты бы зажил по-царски… Но если у тебя для этого кишка тонка, так иди себе ко всем чертям, только отдай «Паучка». Ах, он у тебя в брюхе? Окей, я вспорю тебе брюхо. Незаменимых людей нет.

Мне вспомнилась тетушка Фридрихова… Они украли бы у нее смерть и выставили ее тут! Нет. Такого бы я не вынес.

— Вот что, парень, — говорит Алекс, — ты еще подумай, ладно? Даю тебе время.

— Нет, — отвечаю я.

— Поверь, это дело привычки. Восточная традиция, понял? Ленин, Сталин, другие вожди. Ты слышал, что мавзолеи с коммунистическими святыми должны были стоять в каждом районе?

Я киваю. Это правда.

— А ваш чешский президент Готвальд? Знаешь, кто его бальзамировал? Луис, кто же еще!

Он толкает железную дверь. Там медпункт, как в каждом таком бункере.

Луис Тупанаби лежит на спине в ванне. Брючки, пиджачок, миниатюрные носочки, тапочки — все это разбросано по полу. От Луиса осталось только тщедушное тело. Подбородок опирается о деревянную подставку, зажатую тисками. Клюв задран вверх, к большой лампе под потолком. Из ванны воняет химикатами. Алекс зажигает лампу, и я вижу, что на краю ванны сидит Рольф.

— Ну да, чешские товарищи во всем брали пример с советских и тоже выставили своего президента в мавзолее. Но чтобы какой-то чех жил в веках, как Ленин? Вот еще! В КГБ распорядились, чтобы Луис как бы дал маху, и ваш президент сгнил. Сам-то Луис маху бы ни за что не дал! Я ведь говорил, он преподавал анатомирование и бальзамирование в Миловице, и чертовски хорошо преподавал!

Алекс сгреб ногой тряпье Луиса в кучку. Встав на колени, он зажал его руку в тиски на краю ванны, а потом, обойдя ее, зажал так же и другую руку. Не помню, в какую из них Марушка что-то вколола.

— Луиса ведь мы уже давно записали, да? — повернулся Алекс к Рольфу. — Представляешь, он пробрался зайцем на пароход где-то в Южной Америке и высадился в Гамбурге прямо во время фашистского парада. Индейский вождь с перьями на голове! Хотел повидать мир, а его отправили в концлагерь. Людоедский. Сюда, к нам, в Белоруссию. Но Луис там выдержал. Мало того, фашисты даже оценили его умения. Ну вот, а теперь мы его выставим. Его мы записали первым, он сам настаивал. Ведь он же создал этот музей и знал, что будет в нем экспонатом. Он сильно старше Лебо, скажи?

И — щелк, зажимает ногу Луиса повыше щиколотки в тиски.

Дряхлое тощее тело, мокнущее во всей этой жидкости, теперь растянуто почти полностью. Еще щелчок — вторая нога тоже закреплена.