Мастерская дьявола - Топол Яхим. Страница 27

Алекс надевает резиновые перчатки.

— Да, постой, — оглядывается он на меня. — Я же обещал показать тебе тсантсы!

Он снимает с полки ящичек, и я заглядываю внутрь. Человеческие головы. Крошечные. С выпяченными губами, прошитыми веревочками. Или это суровые нитки…

— Их еще называют апельсинчиками, — поясняет Алекс. — Потому что они размером с апельсин.

Выхватив у меня ящичек, Алекс вернул его на полку.

— Делать тсантсы — это особое искусство. Вскрыть череп так, чтобы не повредить лицо, извлечь через носовые отверстия все косточки — это требует мастерства. Когда их нашли в том лагере, все были просто ошарашены. Евгений Халдей сфотографировал их для Нюрнбергского трибунала. Как доказательство фашистских зверств. Луиса ждал приговор, но Институт биохимии в Москве взял его экспертом. Как американцы — Вернера фон Брауна^[17], понял? Ну, а из Москвы до Миловице был уже только шаг. Вскроем его, — говорит Алекс, кивая Рольфу. Тот слезает с ванны и стоит как вкопанный. Вертит головой, очки посверкивают в полумраке. Алекс ощупью берет у него что-то из рук: а, тарелка!

Вытерев сопли и рвоту о плечо Рольфа, он подносит тарелку к его глазам.

— Ты видишь? «На память о Минске», — читает он вслух. — По-русски! «На памяць пра Мiнск» должно быть, это же белорусская столица, черт побери! И вообще, по-настоящему — Менск, большевики даже название города у нас украли! — он швыряет тарелку на бетонный пол так, что во все стороны разлетаются осколки.

А Алекс со вздохом садится на край ванны.

— Русские — наши великие братья, ну да, такие великие, что готовы всё сожрать. Вот и в наш туристический бизнес стали лезть. А это неправильно!

Гляжу, а в руке у него какая-то… медицинская пила.

— Что с ним? — спрашиваю я, показывая на Рольфа, который тихонечко всхлипывает.

— Даже чрезвычайное положение президент объявил по-русски, дурак!

— Что с ним?

— Слабак, не то что ты. Я поручил ему делать рекламу, фотографировать, записывать рассказы людей, а когда придет время, выложить это на всеобщее обозрение. Но он свихнулся. Просто не справился со всем этим.

— Не справился?

— Понимаешь, он жил в своем мире глянцевых журналов, строчил свои репортажи, а тут такое! Музей в дикой пуще. Но ты-то справишься, правда ведь?

— С чем он не справился?

— Сломался, когда старики подписывали согласие на то, чтобы мы их тут выставили.

— Ты же говорил, что они сами просили…

— В основном да. Некоторые.

— Вот как!

— Мы должны проявлять величие при виде страданий ближних, — вроде как шутит Алекс, скалясь, точно старшеклассник на школьном празднике. — Да, иногда просто необходимо уметь вынести страдания других людей. Тут у фашистов расчет был точный. А написал это Жан Амери^[18] — читал?

Я завертел головой. Не читал я ничего, кроме дурацких учебников, которые сразу же забывал, и мейлов, приходивших в «Комениум», но это ему знать не обязательно.

— А стоило бы, — засмеялся Алекс. — Раз уж ты такой эксперт.

Вот и еще один меня поучает! Гм… Я обвожу взглядом помещение. Медпункт. Рядом еще должна быть операционная. Совсем небольшая. У стены расставлены коробки. Канистры, металлические и пластмассовые. На полках лежат инструменты. На стене у меня над головой висят большие клещи.

Я поворачиваюсь. Пила в руке Алекса взвыла, от ее рева закладывает уши, наверное, она работает от батареи, ну да, у такого снаряжения должен быть свой собственный источник питания, думаю я.

— Осмотрись тут пока, — кричит Алекс, чтобы его было слышно в этом шуме. — А потом мне поможешь.

Он поворачивается спиной и склоняется над Луисом.

Покосившись на Алекса, я тянусь, хватаю клещи и прячу руку с ними под курткой. Рольф меня не выдаст. Кажется, он в отключке. Совсем по-детски дергает меня за рукав и тащит куда-то за собой, семеня, будто напуганный зверек. У нас он снимал танцы под крепостными стенами. Здесь — бункер, где из людей делают мумии.

— Рольф! Красная трава, помнишь? — кричу я, но он не слышит. Визг пилы заполняет подземелье.

Он в этом зале. Сюда едва проникает тусклый свет из коридора. Я едва не выпускаю из руки клещи.

Он сидит, слегка наклонившись вперед, такой, каким я знал его всю жизнь. Точь-в-точь как во время тех вечеров в «Комениуме», когда он говорил со студентами, которых таким образом лечил, вот именно так он и выглядит. В своем черном костюме… он даже сидит на нарах, сколоченных из досок. Алекс добивался подлинности.

Думаю, этого он и хотел.

Чтобы я вот так увидел Лебо.

Рольф привел меня сюда, и я должен был перетрусить. Понять, что у шефа, пана Напористого, на руках все козыри.

И он почти добился своего. Я чуть было не поздоровался с Лебо. Вот только он мертв.

До моего сознания доходит, что пила уже не слышна.

Я смотрю на Лебо. И жду Алекса.

Ну так и есть.

Не такой уж он тихоход.

Поэтому, услышав его голос, я не вздрагиваю. А клещи — снова у меня под курткой.

— Мы последние из тех, которые еще знают очевидцев, — говорит он. — А когда они умрут, здесь будет музей. И то, что было, не исчезнет. Ведь именно этого хотел Лебо, не так ли?

Он стоит между Рольфом и мной, нашаривая выключатель. В свете лампочек Лебо выглядит еще лучше. Что сказать, выглядит он хорошо. Правда, он мертв.

— Думаешь, легко было погрузить старика в самолет? — спрашивает Алекс. — Из Терезина мы доставили его в скорой. Забинтованного. Так что сбили со следа легавых, понял?

— Вот как? Ну да…

— Он сам хотел выбраться из Терезина. Чтобы продолжать дело здесь. В «Мастерской дьявола». Поверь мне.

Они его вывезли. И Алекс сделал из него куклу. Я хочу, чтобы Алекс повернулся ко мне спиной. Не хочу видеть его лицо. Когда я его ударю.

— Значит, Лебо ты убил уже здесь?

— В музее он будет для всех, — отвечает Алекс, наклоняясь к проводкам. — Не только для горстки неженок с Запада, как у вас в Терезине.

— Ты его убил?

— Где же убил, совсем наоборот! — возражает Напористый. — Как раз теперь Лебо живее всех живых, «наше знанье, сила и оружие», — декламирует он, вытаскивая проводки, торчащие из-под черного пиджака на манекене. — Знаешь эти строчки? Песня о Ленине! Ты вообще в школу-то ходил?

Других мумий в этом зале нет. Так Алекс воздает Лебо почести. Это мне понятно. Но я не хочу слышать Лебо. Не хочу слушать говорящий труп.

— Он был бы против того, чтобы вы делали из людей чучела, — говорю я. — Чтобы под видом памяти о прошлых зверствах убивали других людей.

— Даже тех, кто и так уже на пороге смерти?

Пальцы Алекса в резиновых перчатках быстро бегают по проводкам. Перчатки ему не мешают.

И вдруг я сознаю, что Лебо пилили в том самом гостиничном номере, в котором меня поселили. Вот откуда эти пятна повсюду. Там его и убили.

Марушка, эх, думаю я. Жалко-то как. Я знаю, что вы с Алексом вместе. Но у меня нет выбора.

— Ты что, не веришь, что Лебо подписал согласие? — говорит Алекс спокойным голосом, проверяя контакты. — И отдал нам все деньги? Что в банк он с нами пошел по доброй воле? Думаешь, мы сказали: кошелек или жизнь? Вовсе нет. Так ты мне веришь?

И тут Лебо пошевелился. Повернул голову — электрический импульс его заставил. Это одновременно он и не он.

— Я родился на нарах в лагере, — говорит Лебо… да, это его голос, так он иногда начинал свои вечерние рассказы. — …Его мать вытащил из тифозной ямы солдат, — продолжает старик на стуле, — юный барабанщик, сын полка, они поженились и родили сына. Но мать… боялась открытого пространства… я носил ей букеты… кхм, кхм… — тут у манекена в черной шляпе затрясся подбородок, эти слова как будто застряли у него в горле, и он замолк. Лицо его отливает желтизной, должно быть, из-за освещения… и вот мой Лебо только водит головой вверх-вниз, в нем что-то заело.

Глядя на него, я тоже слегка качаю головой.

Алекс бешено шипит и дергает за проводки. Ага, теперь он ползает вокруг Лебо на четвереньках. Дурак, не понимает, как я зол!