Мартовские дни (СИ) - Старк Джерри. Страница 40

Поворочавшись так и эдак, искряхтевшись и отчаявшись, Пересвет отыскал захваченный в дорогу плащ на собольей подбивке и поковылял к конюшне. Переходя двор, задрал голову к прояснившимся небесам. Золотистая четвертинка месяца раскачивалась над спящим Аничеевым, обещая через седмицу обратиться в половинку луны. Ежели бабуля Яга говорила правду, дорога на Буян-остров непременно откроется.

Далеко-далеко в чащобе перекликнулись волчьи стаи. Таинственно, зычно ухнул филин, но тут же смолк — должно быть, приметил бегущую средь прошлогодней листвы полевку.

Утомившийся Буркей спал лежа и тоненько посапывал, но чутко вскинул голову на шелест соломы под ногами.

— Я это, я, — царевич подсветил себе путь огарком свечи в плошке, и свет отразился в выпуклых конских очах. — Не спится никак, — расстелив плащ, он привалился к теплому, мерно вздымающемуся боку жеребца. — Может, хоть здесь подремлю.

— Фрр, — согласился рыжий, круто выгибая шею и сызнова пристраивая длинную морду на согнутых передних ногах. Лежать рядом с конем было не пример покойней, чем маяться в удушливом закутке. Ну, это если не обращать внимания на зияющие прорехи в соломенной крыше и тонюсенькое попискивание снующих туда-сюда мышей. Закрывший глаза Пересвет провалился в зыбкое состояние между бодрствованием и дремотой, то самое, когда грезится, что оступаешься с высокой ступени, прежде чем уснуть.

В голову лезло всякое, уместное и не очень. Что правитель Салмонеи был злобным дурнем, едва не угробившим такое чудное творение, как Буркей. Хорошо бы этого горе-правителя постигла смерть лютая и жестокая.

От далекой Салмонеи мысль шустрой белочкой переметнулась к Столь-граду и оставшемуся там Ёширо. Как у него дела? Не сгинул ли еще кто из горожан без вести в тумане? Почему с каждым днем все тяжелее вслух звать Кириамэ мужем, невзирая на данные клятвы? Как трудно не замечать неприязненные взгляды, и почти невозможно остаться глухим к раздраженным шепоткам за спиной.

Преудивительны и загадочны изменчивые людские нравы, посетовал царевич. Назови он во всеуслышание нихонского принца побратимом по крови и стали, пересуды чудесным образом сойдут на нет. Так раздражающий всех брак обратится подобием священного воинского союза времен древнего эллинского царя-воителя Леонидаса, в коем нет ровным счетом ничего порочного и заслуживающего осуждения. Нет, преподобный Фофудья все равно сыщет, в чем обвинить и за что порицать, но Столь-град угомонится. У царевича и наследника престола не может быть супруга, а вот побратимов — сколько угодно. Хоть один, хоть двое, хоть трое. Зато жена как пить дать понадобится.

Еще годик-другой, и батюшка с матушкой наверняка заведут подобные речи. Им ведь тоже не по себе. Сгоряча устроили якобы брак царевны Пересветланы, но младшенький сынок и нынешний наследник по-прежнему холостым гуляет! В глазах людей Пересвет жены себе не брал, под венцом не стоял. Царь-батюшка стократно оглянется на Кириамэ и будет вежливо расшаркиваться, но разговор все равно затеет. Ёширо родителям по сердцу, матушка-царица будет нежно и настойчиво убеждать принца в том, что его место — в Тридевятом царстве и подле царевича… как советника, наставника и сподвижника. А Пересвету в жизни потребна спутница. Хотя бы для блезиру. Чтоб стояла рядом на церемониях и выходила с поклоном к иноземным гостям. Кому, как ни выросшему при блистательном и коварном императорском дворе принцу, ведать сокрушительную силу церемоний, традиций и необходимости хорошо выглядеть в глазах соседей! Сыщем хорошую девушку, не иноземку, здешнюю боярышню. Толковую и сметливую, чтоб она непременно пришлась по душе не только Пересвету, но и Ёширо.

А нихонец, как истинный верноподданный, согласится с матушкиными доводами. Потому что все истинно, благочинно и справедливо. Три далёких года назад они оба были слишком молоды и беспечны. Ничуть не задумывались о будущем, безоглядно ринувшись в огонь первой влюбленности.

Они сгорели в этом великом костре высотой от земли до неба. Умерли и возродились обновленными, разделив отпущенные им годы жизни между собой. Но время летит, не ведая жалости. То, что вчера мнилось таким простым и понятным, сегодня озадачивает и тревожит. Все меняется, и не всегда к лучшему. Даже любовь не вечна. Она вспыхивает и угасает, разгорается и опять тлеет малой искрой.

Вот бы случилось чудо, и Кириамэ поладил с Гаем, подумалось царевичу. Ведь Гардиано как яростный огнь под спудом, готовый в любой миг вырваться наружу. Жар, против которого устоит только выкованный из льдистой, узорчатой стали клинок с синими искрами по длинной кромке бритвенно заточенного лезвия.

Мать вашу, жалобно выдохнул во сне Пересвет. Ну за что. Ну зачем опять эта маета. Сердечная склонность — не пара вышитых рукавиц, которые можно с легкостью сунуть за пояс или отдать в морозный день сотоварищу. Прежде он думал, ромей закончит свою книгу и сгинет, но как же теперь? Теперь без него никак. Нужно, чтобы он оставался здесь. Близко. Рядом. Чтобы рукой подать. Чтобы глаза в глаза.

Проступает ярко и отчётливо, как на изжелта-белом листе нихонской книжицы. Набросок искусного рисовальщика, с изысканной простотой выполненный в три цвета — черный, синий и красный. Черный шелк волос Кириамэ, подхваченных налетевшим ветром, и просторное синее кимоно принца. Яростный алый всплеск одежд Гардиано. Рука, легко и требовательно упавшая на плечо. Пальцы, запутавшиеся в кудрявых прядях. Сближение лиц, сладко кружащее голову единство дыханий — за миг до того, как соприкоснутся воедино губы.

Лист о том, как упоенно и жадно двое целуются на ветру, не замечая мира вокруг.

Скомканная лазурная и карминовая ткань образует символ вечного единства двух противоборствующих начал.

Черные тонкие линии, сплетенные тела. Линии непрерывно и неуловимо глазом движутся, ползут, изменяются… столбики иероглифов и косые строчки латинянской скорописи превращаются в вычерченные размашистыми, чуть расплывающимися штрихами человеческие силуэты — обнимающиеся в бесконечном падении, становящиеся единым целым…

Надо заставить себя очнуться. Мара настигла его и здесь. Мара и насылаемые ею дурманные сны о несбыточном. А может статься, это собственные воспоминания царевича о том, сколь жарко и яростно они с Кириамэ простились минувшей ночью? Но почему тогда он видит в грезах не себя, а две плотно сомкнутые ладони, и запястье одной из них обвито узкой шелковой лентой цвета крови? Ленточка игриво плещется под ветром, оплетает переплетенные пальцы неразрывным арканом, натягивается сильнее, взрезая кожу — и такая же обманно ласковая петля рывком впивается в руку Пересвета.

Не во сне, наяву.

— А! — истошно возопил царевич, когда Буркей с жутким храпом вскинулся сперва на передние ноги, а потом на задние. Пробудившийся жеребец напрочь позабыл об угревшемся рядом человеке. Безжалостно отшвырнутый Пересвет крепко приложился затылком о бревенчатую стену. В глазах заискрило пляшущими звездочками, рот наполнился солоноватостью крови из прикушенного языка. Остатки разума твердили, что сейчас лучше застыть и не ворохнуться. Рыжий конь, судя по рычащим звукам и метанию огромной темной тени, бешено молотил передними копытами. Пересвет уповал, что Буркей впрямь наделен способностью видеть в темноте, и что стремительно опускающееся конское копыто не раздробит ему ступню и не раскроит череп. Неужто гадюку почуял? Рановато еще для гадюк, дрыхнут они в укромных захоронках под выворотнями… Разве что какая-нибудь особо ядовитая и беспокойная прежде остальных пробудилась и заползла погреться.

Жеребец наконец угомонился. Цепляясь ногтями за шероховатую стеночку, Пересвет с трудом встал на ноги. Попытался вспомнить, где оставил плошку с потушенной свечой. Не сумел, очень уж сильно звенело в ушибленной голове.

В широкой щели между створками конюшенных дверей закачался огонек. Внутрь посунулась рогатина на длинном древке, за ней влезла скуластая бородатая харя, опасливо зыркавшая по сторонам. За незнакомой рожею маячил бледный корчмарь-хозяин с фонарем.