Все еще здесь - Грант Линда. Страница 72

Если верить учебникам истории, война продолжалась всего три недели. Для нас — солдат — она растянулась на всю жизнь.

В первый раз, когда это пришло мне в голову — дней десять назад, — мысль показалась дикой. Я был уверен: для меня война закончена. Все. Финиш. Может, это оттого, что я уехал из Израиля и вернулся в Америку. Случись мне остаться — и меня окружали бы однополчане, видевшие и знающие то же, что и я. Наш лейтенант Ишая, тот, что потом выучился на инженера, — он провожал нас с Эрикой в аэропорту. Итальянец Цезарь, что после войны открыл бутик на Дизенгофф-стрит: у него я несколько лет спустя, сообразив наконец, что в моем деле нужно помнить о внешности, покупал бы импортные итальянские костюмы, что присылал ему дядюшка из Рима гораздо быстрее, чем они достигали Америки. Тунисец Саиди, погибший у меня на глазах, — к нему я ездил бы на могилу. А теперь я вижу их лишь раз в пять-шесть лет, во время семейных поездок в Израиль, предпринимаемых не столько ради себя (особенно после восемьдесят второго, когда мы ввязались в эту ливанскую авантюру), сколько ради детей, чтобы они услышали разговорный иврит и поплавали по Мертвому морю.

Во время этих поездок мы не бываем ни в Эйлате, ни в Негеве. Я не хочу больше видеть Синай. Никогда. Даже отдых на пляже вызывает у меня теперь смешанные чувства.

Что я могу сказать о войне? Только одно: это был сущий кошмар.

В противность всем правилам военной стратегии, наша армия сгрудилась на клочке земли возле Суэцкого канала. Египтянам оставалось только палить в нас из всех орудий — так они, естественно, и сделали. Работенка для них была не бей лежачего. Армейские части все прибывали и прибывали и становились лагерем в пустыне за три-четыре мили от Канала, потому что дальше идти было некуда — разбивали лагерь и стояли без дела. Из нас получилась идеальная мишень, и, разумеется, египтяне воспользовались этой любезно предоставленной им возможностью. Позже я читал, что в те три дня интенсивность огня превысила все, известное до сих пор в военной истории — даже Первую мировую, Верден и все такое прочее. Хотите знать, что это было? Три долгих, бесконечно долгих дня вокруг тебя рвутся снаряды — 155-милли-метровые, размером с ящик гардероба в моей квартире на Альберт-Док, каждый такой может разнести целый дом; и вот такие штуковины сыплются на тебя с небес, днем и ночью, три дня без перерыва. Наш берег Канала превратился в какой-то лунный пейзаж — все изрыто кратерами, как будто мы уже не на земле, а на какой-то мертвой иссохшей планете, сплошь в оспинах от комет и метеоров. Звезды, солнечные системы, галактики сыпались на нас с высоты, и мы прятались от них в земле. Зарывались в песок. Единственный способ выжить — вырыть себе нору, глубокую, насколько хватит сил, заползти в нее и не высовываться. Я выкопал себе пещерку размером с камин и примерно такой же глубины и сидел там в позе зародыша, пряча голову и руки, потому что каждый снаряд, ударившись о землю, взрывался и разлетался на много метров вокруг осколками смертоносной раскаленной стали. И так — день и ночь, день и ночь.

Там, в этой норе, я и спал. Точнее, не спал — вырубался, отключался минут на двадцать, не в силах больше выносить бесконечный вой и грохот. Тонкий, пронзительный, рвущий уши свист, затем — мгновение тишины, а следом — гром, от которого дрожит земля, и ты, скорчившись в своем укрытии, пытаешься прикинуть, далеко ли от тебя рвануло. Бывало и хуже: порой снаряды попадали в цистерны с бензином или в склады боеприпасов. Когда такое случалось, наши боеприпасы начинали взрываться поочередно, совсем как если бросить спичку в ящик с петардами, предназначенными для Четвертого июля. И запах — повсюду запах бездымного пороха, какой используется в орудиях, и паленого человеческого мяса.

Хотите знать, приходилось ли мне убивать? Да, и довольно много. Но это не воспринималось как убийство. Я целюсь в смутную фигурку на горизонте, стреляю, фигурка падает — вот и все. Лицом к лицу я застрелил только одного.

Это случилось в деревушке на том берегу Канала. Типичная арабская деревушка — глинобитные хижины с деревянными дверями и об одном окне. В таких деревнях живут феллахи, нищие крестьяне; в Израиле и на арабской стороне они одинаковы. Мы получили задание: зачистить населенный пункт. Вот я подхожу к первому дому, который мне поручили «зачистить», — и вдруг открывается дверь, и оттуда выходит египетский солдат. Замирает и смотрит на меня: что я стану делать? Я-то с автоматом наготове, а он вот так вот открывает дверь — не ногой распахнул, а рукой открыл — и выходит, словно к почтовому ящику. Должно быть, ждал, что ему прокричат по-арабски: «Ладно, Ахмед, для тебя война окончилась — руки вверх!» Должно быть, надеялся, что все хорошо кончится. Как бы там ни было, стрелять он явно не собирался. А я выстрелил — просто от неожиданности. Нажал курок — и он рухнул в пыль.

Его лицо не является мне во сне. Честно сказать, я и не помню, как он выглядел. Помню, как пекло спину солнце, помню серо-зеленые пальмовые листья, и пыль во рту, и тяжелую вонь гниющей плоти. Нет, я не часто о нем вспоминаю. И совестью не мучаюсь. Война — не Олимпийские игры: кто может поручиться, что этот парень не был метким стрелком с невероятной реакцией, что, замешкайся я на секунду, в следующий миг меня не прошила бы насквозь очередь из его ствола? Где-нибудь в Каире, на каком-нибудь рассохшемся буфете стоит, должно быть, его выцветшая от времени фотография. Он ведь приходился кому-то сыном, кому-то братом, кому-то, может быть, и мужем. Странно подумать, что и сейчас, вполне возможно, в Египте живут люди, с которыми я связан столь странно-интимной связью. Они не знают, как погиб их любимый, — а я знаю. И ничего не могу поделать. Не выстрели я первым — и моя фотография стояла бы на отцовском столе в нашем доме в Чикаго, и мои родители читали бы по мне Искор в каждый Иом-Кипур, а этот каирец, уже пятидесятилетний, время от времени вспоминал бы, как ловко подстрелил того сиониста. Но все обернулось иначе. Его нет — а я все еще здесь. И вполне этим доволен.

Эрика об этом ничего не знает. И никогда не узнает. Конечно, она понимает, что на войне мне приходилось убивать, но как именно…

А в самом деле, почему же я ни разу не сел с ней рядом и не спросил: «Хочешь знать, как это было?»

Теперь понимаю — да, наверное, и всегда понимал, — почему я ничего ей не рассказывал. Потому что такое знание ей не под силу. Она этого не выдержит. Более того, потому-то я на нее и запал, что в глубине души сразу понял: эта девушка несовместима с войной, ей о войне рассказывать нельзя, как бы она ни просила. Это ее сломает — или разобьет наш брак. Пусть она думала, что ферма с апельсинами навсегда осталась в прошлом, — в душе она оставалась все той же канадской крестьяночкой. «Сколько смертей, — вздыхала она, бывало, слушая новости, — и ради чего? Лучше бы миром правили женщины — мы бы такого не допустили!» И как ей рассказать о скорби и ненависти, уходящей в глубину тысячелетий, о спорах, что не утихнут до конца времен? «Ну почему, — говорила она, выключив телевизор, — почему люди не могут просто жить в мире и любить друг друга?»

Хотел бы я знать, любимая. Хотел бы я знать.

Она выросла в саду, среди яблонь, но так и не отведала плода с древа познания добра и зла. Милая моя безгрешная Ева, счастливая в своем незнании, — как я хотел, чтобы такой ты и оставалась!

Война окончилась, и я сказал себе, что должен жениться. Это стало моей целью, моей жизненной задачей. Создать семью. Прожить с женой всю жизнь, как отец с матерью. Найти свою Землю обетованную. И женился я на девушке, одно присутствие которой надежной стеной отгораживало меня от прошлого, ибо любые разговоры о войне с ней были невозможны и бессмысленны. Женился на Эрике, потому что знал: рядом с ней мне придется хранить молчание и не опасаться, что прошлое не захочет оставаться в прошлом.

А теперь, когда милая, сладкая моя Эрика сделалась мне чужда и отвратительна, — что мне остается?