Ход кротом (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич. Страница 163

Васька сглотнул — в ларингофонах это превосходно слышно, они к горлу прилегают.

— У меня комсоставовский блок «три на шесть», он везде со мной. Куда ни поеду, дирижаблем или поездом привозят. Как улитка с раковиной.

— Тю! Ты же лучший пилот в Союзе. Неужели вам не нашлось квартир? Не понимаю!

— Нашлось бы. Но к блоку я привык, он с первого кубаря со мной. А для танцев у меня двор есть… Мужики на лавках, женсовет отдельно. И гармонист, соединяющий всех, как пряжка на ремне. Вот какие у нас танцы, и восьми комнат не нужно.

— Нас в любом городе любой ресторан бесплатно поит-кормит. Наши портреты везде расклеены!

— Мы Дюжина. Мы по ресторанам не ходим, неинтересно.

Кажется, вот он — сгусток тьмы на темном, закрывающий звезды. Справа по курсу, движется змейкой, подмигивает выхлопом. Истребитель быстрее, чтобы не обогнать бомбардировщик, ему надо проходить большее расстояние, вот и нарезает петли вокруг. Ну и турели по нему не пристреляться.

Если не гулять размашисто, по-славянски, как никогда не сумеют прижимистые французы и унылые островитяне, то…

— Что же вам интересно?

— Например, перед войной мы шутки ради поставили мотор на ворота, говорится же: с хорошим двигателем и ворота полетят. Половину лета долбились, карактицу Можайского нашли в чертежах… Вышел в итоге мотопланер, с него к вам в тыл танки десантируют. Вот с чем возиться сердце радуется. Вспомни, Юзеф, мы с тобой в селе мечтали по морям ходить, не по ресторанам. Земли новые открывать, а не чековую книжку.

— И вот за это вы на смерть пошли? Да, немало вам комиссары всрали до гловы… Василий, религия эта, мечты, идеалы — все ложь, обманка детская. Сколько ваши кричали: «земля крестьянам», а что сейчас делаете в колхозах? Та же крепость, что при царе! Десять лет поигралися в народовольство, да и ну его, верно? Снова у вас там быдло и панство, только панство теперь с красными книжечками. И какая же тогда цена вашему коммунизму? Мне что хочешь говори, не ври, Василий, себе!

Тишина в наушниках. Задел, видать, за живое. Четырехмоторный «Стирлинг» понемногу разворачивается на обратный курс, на Краков. Послушать бы, что там, над аэродромом большевиков, который утюжат ночники «Нормандии». Отбился второй состав Дюжины, или все же повезло «раскрашенным»? Война проиграна, продали буржуи храбрую Польшу, так напоследок хотя бы дверью хлопнуть!

Но сейчас рация нужнее. Вдруг да получится перетянуть коммуниста на свою сторону — это же какой приз начислят! Какая оплеуха красным, если от них люди прямо в бою переходят!

— Ваше правительство, Вася, не за великие идеалы напало, а просто за политику. Ничем вы от нас не отличаетесь, такое же мировое господство, что и у нас. Что хочешь говори, а напали вы первые, и от этого до конца времен уже не отмоетесь!

… Хорошо бы самим отмыться. Кровью пахнет в избитой машине. Кровью, горелым железом, протекающим где-то бензином, дерьмом из развороченного брюха второго пилота, потом. Страхом не пахнет, страх потом придет, на вторую-третью ночь после вылета. И не выгнать его ни крепкой водкой, ни услужливой беженкой-украинкой. Вот интересно, Васька хорошо ли ночами спит? Что еще сказать ему, что еще на весы бросить? Черт с ней, с вербовкой: заболтать хотя бы, чтобы стрелять не начал. А там, глядишь, и горючее у истребителя кончится, придется ему развернуться домой.

— Человеку хорошо там, где ему хорошо. Плюнь! К нам иди, у нас первей первых будешь. Двенадцать истребителей эскадру разделали! В ночном бою, как зрячие! Да я такого в кино не видел!

— Так мы и одиннадцать своих отдали.

— Так вы одиннадцать «Сухих», а мы потеряли одиннадцать «Шорт Стирлинг», все вы вместе весите, как мой один бомбер. За что умираете? За собачью будку да танцы под пыльный баян, за летающие ворота и жида-комиссара с наганом?

— За то, что моего сына шомполами пороть не станут. За то, что сельский калека первый пилот в мире. Вот и ты его купить стараешься. А ты, Юзеф, за что? За восемь комнат?

— За то, Вася, что меня комиссары не потащат в тюрьму, если анкета плохая или слово скажу вразрез линии партии. Гляди, радиоконтроль и у вас есть, а Тарнобжег рядышком. Там нас точно слушают. Спросят с тебя за друга по ту сторону фронта, что скажешь?

— Если ты друг, почему на той стороне? А если ты на той стороне, то какой же друг?

— Старый друг, Вася. Старый. Лучше новых всех. Смотри, как бы не просчитаться тебе с техническим творчеством, потому как творчество законов там у вас не останавливается. Или вы такие злые в бою, потому что вернуться страшно? Дышит в спину комиссар с наганом?

Тут замолчала рация, надолго замолчала, наглухо. Прибавил газу «Стирлинг», недолго уже лететь. Вон справа блестит исток Вислы, чуть подальше Сандомир и справа же Тарнобжег, оттуда красные могут получить помощь. Лопухи, Дюжине в подметки не годятся, но только единственному спасшемуся бомбардировщику сейчас много и не надо…

— Юзеф, а ты же, наверное, и погоны носишь?

— Форма всем положена, и красивая у нас форма, все паненки сразу млеют.

— И погоны, наверное, золотые?

— Да уж не хуже павлинов из Франции.

— И назовут меня «пан офицер», верно?

— У вас же в песне поется: «С нами Ворошилов, первый красный офицер!» А всему миру известно, что Ворошилов против большевиков бунтовал, и геройски в бою погиб. Ему в гонор офицером зваться, а ты чего?

— Прав ты, Юзеф. Сам не знаешь, как прав. Не стоит мне возвращаться…

Стукнуло сердце и загремело сильнее мотора.

Прав, значит?

— … Вернусь, что Голованову скажу? Этих я сжег, давай мне следующий состав, так? Одиннадцать похоронок, одиннадцати матерям в глаза смотреть: ништо, бабы! Новых нарожаете…

Эх, и наградят же нас, осыплют золотом за перетянутого коммуниста! Да не рядового полуграмотного. Командир Дюжины, в мире таких пилотов… Ну да, дюжина и есть.

— Так что возвращаться не стоит, это ты верно понял. А все остальное нет. Прощай, пан офицер Юзеф.

Истребитель поднялся чуть выше. Два удара сердца он хорошо высвечивался на фоне маленькой обкусанной луны, но стрелок, русского не знающий, и обманутый радостным тоном переговорщика, не успел довернуть верхнюю турель.

Потом стрелок увидел вспышку.

— Вспышка прямо!

— Да и черт с ней.

— Так на пути же падает! Вон, и второй туда же. Вот что ему стоило на двести метров левее! Теперь ночь простоим.

— Ну не переживай, Костя, на полустанке оборона крепкая.

— Так они же чинить в ночь не поедут!

— И правильно не поедут. Завелись на той стороне проклятые умельцы, теперь куда ни ехать — строго под броней и в светлое время суток. Сколько нас причесывали пулеметной очередью из кустов, сам вспомни. А ремонтеров могут и ножами порезать втихую.

— Но мы же в Тарнобжег опоздаем.

— Зачем тебе, Костя, к сроку, или невеста ждет? Зато эшелон приведем целый и своим, а не наши горелые трупы и весь груз Армии Крайовой. Не торопись, казаче, не то успеешь!

— Успеешь тут, — проворчал Костя, но на лавку в тендере все же прилег.

Как и сказал машинист Григорий, чинить пути начали утром, а первый эшелон по отремонтированному участку пришел в Тарнобжег аж к полудню.

Покуда Костя, как самый младший в бригаде, бегал на вокзал за кипятком, Григорий и Александр — уже никто не звал его Сашкой — присели на сложенные шпалы. От паровоза далеко не отходили: бомбили Тарнобжег часто и злобно. Вот и ночью соколы уронили очередного «жирного», только прямо на рельсы. Прав Костя: нет бы двести метров левее, а так опять все сообщение на ночь раком.

Все через жопу, вся эта непонятная война…

Одного уронили, а прилетят его дружки — придется тягу давать по реву сирены.

Поэтому паровозная бригада не уходила далеко. День занимался солнечный, теплый. Белый домик станции, колонны, вензелябры эти, или как они там учено именуются. Люди одеваются получше нашего, а лица такие же усталые.