Ход кротом (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич. Страница 170

— Как и наш на Балтике, что плюс.

— Плюс?

— Разумеется. Теперь мы можем построить флоты без оглядки на договорные ограничения, с нуля, с учетом всех достижений науки.

— Но и все прочие страны…

— Именно, мистер Грин. Пока идет гонка вооружений, война не начнется. Война только тогда начнется, когда промышленники уже не смогут сбывать военным что-либо новое, и потребуется срочно разгружать склады… Вы, кстати, не пишете что-нибудь интересное?

— Я внештатный корреспондент в «Таймс». Издал роман «Человек внутри», а теперь езжу по миру, посещаю колонии. Собираю материалы для книги «Меня создала Англия».

— А как же ваши детективы? «Стамбульский экспресс», например?

— Сэр, но это ведь развлекательная литература, и я не думал…

— Вы сотрудник не только газеты «Таймс» и уже поэтому обязаны думать. Как узнать скрытые мысли человека, потаенные мечты? По книгам, фильмам и пьесам, этому человеку созвучным. Как узнать настроения масс? По тому, что в данном сезоне идет с аншлагом, а что, напротив, провалилось. Барометр точнейший! Но вернитесь к Польше.

— Сэр, Польша делится на капиталистическую Северную и социалистическую Южную, со столицей в Тарнобжеге. До триумфального возвращения Сталина большевики провозглашали построение коммунизма в Польше тоже. Теперь мы с недоумением фиксируем высказывания московских дипломатов о референдуме, народном волеизъявлении и даже о каких-то компенсациях Польше, что сильно удивляет ненавидящих Польшу немцев.

— На этом, кстати, мы можем сыграть. Клин между Москвой и Берлином. Смит, возьмите на заметку.

— То есть, вы принимаете предложение? — разведчик улыбнулся.

— Простите, какое? — Черчилль улыбнулся тоже.

— Мне что, еще и вслух произносить?

— Пренебрегите… Учтите только, что Сталин — а особенно якобы исчезнувший Корабельщик! — запросто может в качестве компенсации выдать полякам организаторов заговора, взрыва и войны против Польши. Руки свои не замарает, поляки охотно порвут на ленточки эту чертову оппозицию, и международная обстановка сразу же значительно поостынет.

— Весьма небезынтересно… Мистер Грин, прошу вас рассказать сэру Уинстону ваше мнение о Корабельщике.

— Как о феномене, как о человеке, о факторе политики, другое?

— Вообще.

Грэм Грин вздохнул:

— Человечеству более не в чем с отвращением узнавать свое отражение. Зеркало исчезло.

— Превосходно! Браво! Мы вас более не задерживаем.

Проводив молодого человека взглядом, Черчилль допил остатки из фляжки, доел бисквит, очевидно наслаждаясь вкусом каждой крошки.

Поднялся:

— Вперед, к пыльным бумагам и тоскливым совещаниям!

Сэр Уинстон Рендольф Черчилль, утром сельский лендлорд, а ныне премьер-министр и регент малолетней «Ея Величества Королевы Елизаветы, второй этого имени», прошел по нарочито грубым камням дорожки. Вежливо пропустил гостя в нарочито легкую калитку и закрыл ее за собой.

В этой жизни он больше никогда здесь не был.

Не было больше черного зеркала, недолго прослужил подарок неправильного моряка. Растаял прямо в руках, а пустота ощущалась почему-то под сердцем. Остались данные, научные и другие, остались цифры, технологические карты. Исчез источник…

Источник чего?

Эфемерного неназываемого словом ощущения, за отсутствие которого заплатили уже в исходом варианте истории столь громадную цену?

Еще вопрос, как повернется в этом варианте! Ведь и Надежда не дождалась, покончила с собой — точно как в том проклятом фильме. И волчонка Якова тоже затравили почти до самоубийства. Вытащила Якова, как ни удивительно, забота о младшем, оставшемся полной сиротой Василии. Добравшись до Москвы, Сталин даже нашел время извиниться перед старшим сыном, ощутив, на какой тонкой нити висит сам.

Одна попытка уже израсходована. Теперь все окончательно и бесповоротно. Придется побеспокоиться об охране всерьез. И колхозы, и «красные монастыри», и соратнички по партии, и свары конструкторов за ресурсы, и беспокойно выдыхающие немцы — о, теперь Сталин знал, насколько страшен германский тигр! И, пускай даже японские коммунисты сначала японские, а коммунисты вовсе для одного лишь вида, но необходимо помочь им. Помочь даже ценой деревни: все равно там плохо, и все придется восстанавливать с НЭПа. Завлечь Японию проектом ширококолейной магистрали. Пускай даже он окажется невыполнимым прожектом — но ведь это ж, пойми, потом!

Теперь Сталин знал, что произойдет в противном случае. Хасан, Халхин-Гол, война за Манчжурию…

И прочее, прочее, прочее!

Вот бы когда стальное сердце Корабельщика, безошибочную память, неимоверно быстрые вычисления в уме!

Как там говорил неправильный морячок в самом начале, при первой встрече в коридоре, обставленной с дешевым драматизмом провинциального театра?

«Первые полагают вас государственником, воздвигающим великую державу, где террор и кровь необходимая плата за мощь страны. Они считают, что вы можете обойтись без террора, если вас к тому не вынудят. Вторые, напротив, полагают вас кровавым палачом, пьянеющим от крови маньяком, тираном, боящимся свержения до кровавого поноса…»

Допустим, он в самом деле кровавый тиран, и все, что его интересует по-настоящему — власть. Но ведь самый кровавейший тиран поневоле окажется вынужден кинуть какие-то куски, какие-то выгоды и крестьянам, и чиновникам, и военным, и ученым. Придется заключить некий «социальный контракт», как писал Руссо, «общественный договор», скажем, так: власть закрывает глаза на то и на это, вы же ее терпите.

Иначе самый тиран-растиран попросту полетит с трона кверху брюхом. Не взрыв, так яд или кинжал, выстрел, апоплексический удар табакеркой… Примеров полно в истории безо всякого Корабельщика.

Допустим, что закрыты все способы убежать из государства — но вымирание как остановишь? А если все перемрут, кому тогда речи с балкона толкать, и кем тогда править? Проезжая нищую предальпийскую деревню, Цезарь вполне серьезно сказал, что лучше в ней быть первым, нежели вторым в Риме… Но то Цезарь, чем он кончил?

Галлию завоевал — так и мы завоевали, войска еще два месяца выводить, и куда? Военных городков шиш да маленько, а в чистом поле попробуй демобилизуй хотя бы одну дивизию: бойцы-то домой, а технику, вооружение, боекомплект, произведенный напряжением всех сил за тыловой голодный паек? Так вот и бросить на зиму под открытым небом? А красных командиров, свежеиспеченных призывников, получивших звание на поле боя — их куда? Они Родине молодость обменяли на лейтенантские кубари, а Родина им что?

Перечитывая стопку бумаг от Поскребышева, Сталин ощутил странное. Словно бы доигран футбольный матч, закрылась последняя страница сказки. Теперь все возвращается на круги своя — может, и не такие красивые, но понимаемые сердцем, как единственно верные…

И только горчит напоминанием о неслучившемся самое обыкновенное на стене зеркало.

Зеркало истаяло прямо в руках Нестора, без шума, без пыли, как и не было.

— Вишь ты, — сказал Семен, — и чертова игрушка пропала, и сам черт, хозяин ее. А с ним и Ленин, и Чернов, и Свердлов, и все остальные… Сколько нас вначале было, столько и осталось, разве только Федора похоронили. Остальные поисчезали, как приснились.

Нестор пожал плечами:

— А мне кажется, что мы, наоборот, засыпаем… Давай, Семен, пиши на башне «За Сталина». Иначе нас Катуков дальше Мценска не пропустит.

— За Сталина? За сухорукого чуркобеса, который нашу республику на Совнаркоме всегда голосовал уничтожить? Убить проклятую тварь!

— Первое, Семен, вот что. Можем ли мы выстоять без Союза?

— Ну… Патронные заводы купим, самолеты купим. Теперь-то наши куркули уже возражать не посмеют.

— Это я понимаю. Так выстоим?

Семен Каретник почесал затылок и хмуро признался:

— Все равно задавят. Пригонят миллион ополченцев, два миллиона, три, пять. И хана. Буржуи полякам чего только не дали, одних танков более полутора тысяч, и это ведь без французов еще. В Марселе танки для мусью прямо из Америки выгружали, почти втрое больше. А Москва все равно победила. Нам же буржуи столько не дадут. И полстолько не дадут. Если бы даже буржуи победы Москвы хотели, то полбеды. Но им не нужна окончательная победа любого из нас, а нужна только вечная война, разоряющая обе стороны.