Ход кротом (СИ) - Бобров Михаил Григорьевич. Страница 168
— Насколько мне известно, Турция не обращалась… — Литвинов прижал обеими руками папку к груди.
— Это инициативная рекламная акция. Демонстрация технологии. Крымские белогвардейцы сумели как-то перекрыть Босфор мостом, и обещали так перекрыть любой пролив. А мы чем хуже? Мы любой пролив, при необходимости, углубим и расширим! Если придется, так и создадим. Пока бесплатно, а там посмотрим. Товарищи! — Сталин поднял трубку. — Не следует забывать, что за советско-французской границей все так же скалит зубы капитализм. Да, он получил чудовищный удар на полях Франции, в лесах Польши. Но англичане и американцы, усилившиеся, к сожалению, беженцами от нас… Вовсе не положили оружия, напротив, готовят новые, все более разрушительные, виды его. Нам следует оставаться в готовности к значительно более сложным боям. Товарищ Корабельщик не вечен, как он сам неоднократно утверждал.
— Да кто теперь поверит, чего он там утверждал, если у него даже смерть фальшивка!
— Скажу так, товарищи. Главное, что все сведения, переданные нам товарищем Корабельщиком, вовсе не фальшивка, и это подтверждается силами нашей науки. В силу всем известных обстоятельств, именно же покушения и взрыва, и последовавшей за тем агрессии буржуазных держав относительно Германии, тем самым и всего СССР, точный день отбытия товарища Корабельщика объявляется государственной тайной. Также будут усилены меры по охране Совнаркома. Практика показала, что потеря управления, потеря ленинского курса, привела страну к ужасным последствиям.
Сталин опустил плечи, всей фигурой выражая сожаление:
— Вот пример. Потеря империей микадо значительной части флота вызвала в Японии социалистический мятеж. Но мы даже не можем этим воспользоваться, не можем оказать японским коммунистам в полной мере помощь, поскольку во внутренней политике мы отброшены на уровень послевоенной разрухи.
Теперь каждую фразу оратор подчеркивал черенком трубки:
— Голод на Украине! Села уничтожены продразверсткой. Закупить зерно в Канаде мы не можем, после нападаения на Польшу никто не желает иметь с нами дел. Выученные с таким трудом рабочие — в ополчении, где их бросали на пулеметы почем зря! «Красные монастыри» превратились в пугало для трудящейся интеллигенции! Церковь больше не с нами и мы не можем использовать ее на благо без, самое малое, урегулирования сложившейся ситуации.
— Заставить жирнорясых! — грохнул костылем все тот же Буденный. — Когда это коммунисты кого уговаривали?
— Вам, товарищ Буденный, несомненно, известно из военной практики, что город, жители коего боятся насилий и грабежей, предпочитает стоять насмерть. Город же, уверенный, что армия победителей обойдется с ним в рамках международных соглашений, в безнадежном положении сдается, экономя нам тысячи бойцов, сотни тонн боеприпасов, но самое главное — экономит время, кое на войне дороже всего. Добавлю из практики дипломатической. Город, уверенный, что при большевиках заживет лучше, сам присоединится к нам, и даже выставит свой воинский контингент, уменьшив количество пролитой нами крови.
Махнув трубкой на манер шашки, оратор добавил:
— Как повелитель империи зла и кровавый тиран, я кое-что понимаю в таких вещах.
Когда утихли прокатившиеся смешки, оратор положил трубку на кафедру:
— Теперь, товарищи, вы понимаете, сколь огромный ущерб нам нанесен. Обещаю вам одно. Все суды пройдут полностью открыто. Виновных не спасут никакие заслуги!
Заслуги Пианиста не спасли. Жандармский ротмистр, потом успешный разведчик, потом заместитель и даже народный комиссар — это бывший-то жандарм! — нарком информатики.
А теперь однорукий пойманный заговорщик.
Обычная карьера для тех веселых времен. Еще утром ты нарком, а к обеду под замком. В силе поутру, в могиле ввечеру.
Замок скрежетнул; в подвал вошел высокий матрос. Насколько успел разглядеть узник в светлом прямоугольнике двери — все тот же, набивший оскомину, китель без правильных знаков различия, все та же безлично-чистая морская форма.
Дверь закрылась. Вошедший поднял на Пианиста глаза — в полной темноте светились они нелюдским красным, и Пианист подумал: неужели попы не врали, и ад существует, и в самом деле являлся Лютеру черт, и «Фауст» Гете не фантазия, но хроника? Ведь ни фонаря, ни лампы не внес проклятый гость, светится лишь проклятая надпись на чертовой бескозырке… И нету чернильницы запустить в него, да и руки правой ведь нет.
Помнится, бог викингов отдал за великое знание глаз. Он, Орлов, отдал за великое знание руку, но к чему теперь это знание?
Да и не побежит Корабельщик от брошенной чернильницы. Даже взрыв, пробивший в сердце Москвы заметную с высотных цеппелинов рану, так и не прикончил проклятую тварь. Эта нелюдь посильнее «Фауста» Гете!
Не здороваясь, нелюдь рявкнула:
— Какого хера было лезть в Польшу? Чего вы этим добились? Кровавые потягушечки за избушку лесника?
Пианист выхрипнул, с трудом пересиливая боль в ребрах:
— Да! Но это наше, наше собственное, что мы сделали сами, без вашей неземной мудрости, впихнутой нам в голову, как фарш в колбасную оболочку!
Корабельщик выдохнул — выдох тоже был человеческий, с обидой и злостью, только Пианист больше ничему совершенно не верил. Проще всего решить, что от побоев лишился он сознания, и теперь снится ему последний разговор, достойный книги либо театра. Разговор, участникам его вовсе ненужный, а вставленный только для произнесения каждой стороной своего credo на зрителя.
И в том сне Корабельщик спросил:
— Почему же вы не считаете вашим успехом десятилетнюю работу наркомата? Новые города, сотни тысяч выученных людей, миллионы машин, успешно работающих на благо людское — почему вы не числите это на свой счет, вы же в наркомате были моей правой рукой!
С легкостью нереальности, когда понимаешь, что все мираж, и потому никакие слова ничего не весят, и можно сказать раз в жизни истинную правду, не высчитывая последствий, Пианист сплюнул на каменный пол:
— Рукой дрочат! А я хотел человеком быть! Человеком! Ты сам не человек, откуда тебе знать, что это такое! Да, я ошибался. Но это мое, мои ошибки, мои победы, пусть скромные, но мои.
Тогда Корабельщик пожал плечами, насколько Пианист разобрал в полумраке, разбавленном свечением проклятой золотой надписи «Туманный флот». Немертвый моряк отшагнул чуть назад, качнув застоявшийся сырой воздух каземата, и спросил сам у себя:
— Этично ли принимать помощь от сволочи, если реальны и помощь, и сволочь?
— Ну и как, — не удержался Орлов, — этично?
И Корабельщик ответил на диво спокойно, как в прежние времена, когда были они еще сотрудниками, чуть ли не соратниками… Да, впрочем, сон же!
— Такие вопросы выходят за пределы этики и передаются тем парням, что мыслят в терминах «допустимые потери»…
Нежить-моряк щелкнул пальцами:
— Да! В исходном варианте потери сорок миллионов сразу, и потом семьдесят лет агонии, и потом снова потери. В нашем варианте мы все же потеряли на двадцать миллионов меньше.
Тут Корабельщик сделал круговое движение выставленной перед собой ладонью — словно бы завернул невидимый вентиль — и Пианист разлетелся по стенам каземата кровавыми брызгами.
По-видимому, энергичное движение исчерпало какие-то лимиты, потому что сразу после него Корабельщик сделался блеклым, прозрачным, как след выдоха на холодном стекле, и так понемногу таял, таял, пока не пропал в темноте совсем.
В ту же минуту по всей Земле точно так же тихо, беззвучно, истаяли розданные Корабельщиком коммуникаторы — те самые, вошедшие в легенду, черные чародейные зеркала.
— Зеркало Снежной Королевы, наконец-то, разбилось, и осколки его разлетелись-таки по белу свету? Да вы проходите, Смитти, не смущайтесь, у нас тут все по-простому, по-деревенски…
Контр-адмирал, начальник разведки всея Великобритании, повелитель орды шпионов, над коими не заходит Солнце, сэр Мэнсфилд Смит-Камминг, толкнул нарочито легонькую калитку и прошел по нарочито грубоватым камням дорожки.