Дело Бутиных - Хавкин Оскар Адольфович. Страница 39
«В русском обществе есть что-то привлекательное... В нем не замечаешь той холодной рассудочности, того трезвого расчета, которых у нас в избытке!»
Линч то ли одобрял русских и осуждал своих сограждан, то ли наоборот.
Брызги от водопада холодили лицо, шляпа-котелок и оба воротника длинного редингота намокли, а он никак не мог покинуть скалистый бугор, с которого любовался могучей круговертью, островком и ажурной красотой железного моста.
А Вильсоны?
Он улыбнулся, вытирая ладонью влажные щеки, — улыбнулся, вдруг отчетливо увидев возмущенную Мельпомену на веранде ранчо, где устроились после обеда мужчины, докуривая сигары. «Ну скажите на милость, Михаэль, зачем нам надо было ездить в такую даль, раскатывать по европейским странам и тратить свои небольшие сбережения, ничего толком не разглядев! Виски и пиво можно спокойненько нить дома в харчевне “Голубая долина”! В Париже, мой милый мистер, я еле уговорила их пойти в Гранд-опера. А в Лондоне вместо того чтобы пойти со мною в Вестминстер, они заблудились в Истэнде, шляясь там по кабакам! Бизоны, дикие бизоны, как еще я могу назвать Реджи и Боба, мистер русский, любя их как жена и мать!»
А ведь оба — и отец и сын — не только дельные фермеры, выращивающие пшеницу и разводящие породистый скот, он-то убедился в этом, повидав в их доме седого негра и крошку Шарло!
Деловой человек с сердцем должен видеть все стороны жизни.
Та же «Калабрия», на которой он пересек океан. Можно ли было ограничиться наблюдением, что на громадном этом судне три мачты с парусами, а между фок и грот преважно и солидно огромной толстой сигарой дымит труба! Или сведениями, что проезд в первом классе стоит от пятнадцати до двадцати двух фунтов. А в третьем, темном и сыром трюме, для эмигрантов — три с половиной фунта!
Мог ли человек, имеющий сердце и сострадающий людям, не заметить, что в первых двух классах в восемь утра чай или кофе, в одиннадцать завтрак, в пять обед, а вечером опять чай и закуска, меж тем как эмигрантов третьего класса угощают лишь настолько, чтобы они в пути не умерли с голода. А было на этом превосходном судне — Бутин не поленился пересчитать — не менее тысячи жалких, изможденных в нужде и безденежье человек!
А труба дымила себе на весь океан, не обращая внимания на человеческое горе и человеческие нужды. И первый класс чаевал, обедал, ужинал, глядя с презрением, самодовольствием и равнодушием на перевозимых в скученности, как скот, людей, таких же, как они, но отделенных от них бедностью и бесправием...
Такова «Калабрия». Но такой же предстала и вся увиденная им Америка — страна машин, движения, прогресса.
«Так устроен мир, господин Бутин», — услышал он голос Джона Линча.
Еще долго высокая фигура русского темнела на скале над Ниагарой.
Здесь он прощался с Америкой...
Михаил Андреевич Зензинов умер вскорости после возвращения Бутина из заокеанской поездки.
Старый друг сдержал слово: дождался! И не только дождался. Откликнулся на успешный вояж зятя прощальной восторженной одой, — в ней он деятелей торговли уподоблял Нилу, дарующему свое могучее плодородие народам, а Бутина величал «отцом торговых людей». Смерть Зензинова, считавшегося членом бутинской семьи и любившего Михаила Дмитриевича как сына, потрясла младшего Бутина. Этот удар был равносилен удару, нанесенному смертью Горбачевского четыре года назад. Зензинов не уставал повторять, что он ученик и последователь декабристов. Это он, два десятилетия минуло, благословил братьев на поездку в Петровский завод: «С этого начните свою жизнь в обществе. Кроме капиталов надобны верный взгляд, доброе напутствие». Он и сам в юности совершил паломничество в Читинский острог и был там обласкан изгнанниками. Его покорили ум Николая Бестужева, нравственная сила Сергея Волконского, образованность Никиты Муравьева, воинственное правдолюбие и железная воля Михаила Лунина, агрономические знания и трудолюбие Иосифа Поджио... Ни одного из декабристов он не нашел духовно сломленным, душевно угасшим, нравственно разбитым. Напротив: это был боевой, сплоченный, братский коллектив. Да, да, — говаривал Зензинов, — именно они, декабристы-мученики, страдальцы осветили своими знаниями и делом темную ночь Сибири!
Каким он был счастливым, принимая много позже у себя в Нерчинске Николая Александровича Бестужева и Ивана Ивановича Горбачевского! Младший Бутин тогда еще в училище бегал, первичным наукам обучался...
Ведь и Муравьева-Амурского Зензинов принял и полюбил прежде всего за то, что он твердо и гласно стал на защиту опальных декабристов и воспользовался в своих трудах умом их, советами и знаниями. Уже позже он оценил и великие труды Николая Николаевича по возвращении Приамурья России. Он увещевал и уговаривал Завалишина не взваливать на Муравьева все тяготы и грехи амурских сплавов. Не удалось. В результате сосланного в Сибирь мятежника и бунтовщика обратно высылают в Россию!
И вот Зензинов умер. И Бутин осиротел. Еще одна жестокая утрата. Она была горька еще и потому, что смерть застала старика в полном одиночестве.
Сыновья «даурского пастуха» — старший Николай и младший Михаил, пристроенные при бутинской конторе, у Шилова, — младший был крестником Михаила Дмитриевича, парень старательный и застенчивый, с закваской художника, а старший женатый уже, — и тот и другой оказались в дальних разъездах с бутинскими товарами и едва успели к похоронам. Мать их была совсем беспомощна. А Бутин в ту пору, — только сыграли свадьбы, его и сестры, — отправился на ближние и дальние прииски, и везде был подолгу, знакомя служащих, смотрителей, горных инженеров и рабочих с американским опытом, внедряя оборудование и приспособления, доставленные зафрахтованными в Гамбурге пароходами. Вернувшись в Нерчинск, он тут же, без передышки — в Петербург. Там он занялся своей Запиской в правительство о разрешении на американский манер поисков и разработки рудного золота частным путем на кабинетских землях. Тогда бы он мог применить опять-таки по американской методе динамит. Бутин присутствовал при взрывных работах на калифорнийских приисках в Кордильерах. Сколько рабочих рук, сколько материальных и денежных средств сохраняется от расточения!
Он воротился в Нерчинск, когда тело Зензинова уже покоилось на кладбище рядом с могилами незабвенного Ивана Александровича Юренского и всех усопших Бутиных — деда, отца, матери, сестер, Сонюшки...
Близких рядом с Зензиновым, когда он угасал, не было.
Марья Александровна носила тогда под сердцем первенького, недомогала. При заботах своей маменьки и Капитолины Александровны приготавливалась к появлению жданного дитяти, в дому было хлопотно и суетно от врачей, мамок, прислуги. И некому было хватиться, почему обычаю вопреки третий день не является пообедать или просто посидеть Михаил Андреевич Зензинов...
Татьяна же Дмитриевна в ту пору странствовала со вторым мужем-музыкантом по Европам. Они слушали Листа в Вене, Вагнера в Мюнхене, поклонялись Моцартовским местам в Зальцбурге, гостили в Праге и Брюнне, где жили мать и замужние сестры Маврикия...
И так совпало, что в те дни Марфа Николаевна увезла своего супруга к ямщицкой родне в Камышов, что на Урале.
Был бы дома Николай Дмитриевич — он ведь так редко выезжал, — все-то занимался Нерчинской конторой, сообща с Дейхманом и Шиловым, а тут младший попросил старшего сменить его в Петербурге, пока в Сенате и у министра разбирается бутинская Записка; Михаил Дмитриевич как раз поджидал там брата, тот был в пути, когда грянуло горе в доме Зензиновых... И умер Михаил Андреевич в своем дому, как в пустыне, как круглый сирота, будто ни родных, ни друзей, ни добрых знакомых. Рано одряхлевшая жена Михаила Андреевича Надежда Ивановна, подкошенная смертью дочерей, с затемненным рассудком, дичившаяся людей и беспомощная в домашних делах, тут и вовсе потеряла голову, — бессмысленно металась по дому и двору, что-то бессвязно и слезно бормотала и вдруг исчезла, оставив умирающего или, может, уже умершего Зензинова одного да взаперти...