Дело Бутиных - Хавкин Оскар Адольфович. Страница 40
Весть о смерти его доставил Бутиным кучер и помощник садовника Петр Яринский, — он временами забегал к старику, интересуясь камушками и травками, или за книжкой любопытной, — Михаил Андреевич давал читать охотно и щедро. Застав дом запертым, Петя сунулся к окошку и с перепугу кинулся к Капитолине Александровне.
Супружницу Зензинова нашли у Кеши Бобыля. Племянник Иннокентий, сын покойного старшего зензиновского брата Петра, был уже в возрасте и отличался, не по возрасту, взбалмошностью, вздорностью характера, а еще был неопрятен во всех смыслах и совершенно равнодушен к жизни и трудам своего дяди.
Если бы не вмешательство Капитолины Александровны, то и похоронили бы они родича, жена и племянник, кое-как; это ее участием был поставлен камень «от любящих и скорбящих детей и друзей». Однако же, воспользовавшись беспомощностью и отупением старухи, Иннокентий увез в свою грязную сырую хибару на окраине города почти все дядино имущество, распродав тут же все за бесценок на толчке, а все драгоценные коллекции, гербарии, редчайшие книги, рукописи — тысячи и тысячи исписанных листов, — свалил вперемешку, кучей в захламленном, грязном чулане с протекающей крышей и зияющими щелями в стенах.
А Бутину все некогда было. То Иркутск, то Петербург, то Москва, то Верхнеудинск, то Амур. То Морозовы, то Хаминов, то Кноп, то Марьин. Новые прииски. Новое оборудование. Новые пароходы. Контракты, сделки, ярмарки. И в особенности — кредиты. Поиски их. Выбивание их. Как можно обширнее, крупнее, значительнее — кредитование. На сотни тысяч, на миллионы.
И вот, едва он воротился в Нерчинск, вихрем врывается в кабинет Иван Васильевич Багашев, тоже воротившийся из долгой поездки:
— Михаил Дмитриевич, что же это творится! Как вы допускаете такое, вот уж не ожидал...
Бутин, поднявшись, смотрит в увеличенные стеклами очков рассерженные глаза, в топырящиеся клочья бороды, в искаженное страданием лицо маленького человечка.
— Помилуй Бог, Иван Васильевич, что с вами... Садитесь, милостивый государь, успокойтесь да объяснитесь!
— Нет, не сяду. Там внизу коляска, я велел Яринскому запрячь, едемте со мной, вы сейчас сами увидите...
Они проехали всю Большую, свернули к Нерче, а там, неподалеку от реки, к не огражденному кривобокому домику, производившему впечатление покинутых всеми руин.
— Да это же бывший Петра Андреича дом, — сказал Бутин. — При нем усадьба целая стояла, с флигелями!
— То Петр Андреич, а то сынок с придурью! Все разорил! Поглядите, какая в ограде заваруха творится.
Дверь в дом на замке, а двор распахнут со всех сторон. От изгороди только со стороны улицы еле держался полузавалившийся плетень.
Сначала Бутин не мог понять, что за белые листки и клочья усеяли серо-бурую землю запущенного двора, и не только двора, но и бугорка за домом, за которым пологий скат к реке.
Багашев поднял припавший к ноге листочек и протянул Бутину. Бутин узнал крупный размашистый почерк Зензинова.
Позвав на помощь Яринского, они стали собирать развеянные ветром бумажные клочки, вывалянные в грязи, подмоченные снегом и дождем, покоробленные, пожелтевшие, в расплывшихся синих чернильных пятнах.
— Вон эдакую охапищу я унес к себе, — сказал Багашев. — Я тут вторично. Возможно, кто-то побывал здесь и до меня — задняя стенка чулана, на улицу, выломана. Племянничка-то дух простыл!
— Этому Бобылю голову бы прошибить, — сказал незлобивый Яринский. — Так надругаться над трудами дяди Миши!
А Бутин, собирая с грязной земли драгоценные листочки, в запоздалом раскаянии корил одного себя. Ну что взять с дурной головы Бобыля, если умные головы так провинились...
Дневники, письма, разные заметки, выписки, черновые наброски, непонятные отрывки — сидя в своей библиотеке, в течение нескольких дней вчитывался Бутин в эти неразборчивые черновики «для себя»...
В этих записях он чуть ли не через страницу встречал свою фамилию или, в теплом произношении, свое имя, — и это еще больше растравляло горечь утраты и голос совести... Вот Миша Бутин — ребенок, школьник, юноша, вот Михаил Дмитриевич — приказчик у Кандинского, вот начинает с братом дело, вот приходит к Зензинову за советом. Вот уже не «купеческий племянник», а купец первой гильдии, коммерции советник, у руля развивающегося дела, господин Бутин, удостоенный орденов, грамот, разных званий...
Разрозненные бумаги, сложные письмена, в которых слово втягивалось в слово или слова в скорописи разъединялись, и не признавались знаки препинания, ни точки, ни запятые, да еще обилие прописных букв как проявление восторженного в характере автора... Не сразу найдешь памятное, крупное, настолько важное, что и пояснений не надо:
«Михаил Дмитриевич принял на службу трех ссыльных каракозовцев, люди, по всему, бывалые, неразговорчивые и сильные духом».
Или: «Михаил Дмитриевич и Николай Дмитриевич вернулись с Петровского завода, поехали по моей мысли, и я бы с ними, так Надежда Ивановна прихворнула. Впечатления у братьев от петровских встреч глубокие, на года вперед...»
Или: «Принят Бутиным на службу Оскар Александрович Дейхман, что был приставлен к ссыльному поэту Михаилу Михайлову и уволен за послабления бедняге. Пострадал и брат поэта Петр Илларионович, горный инженер... Оба теперь у Бутиных и у обоих жалованье назначено двойное против прежнего казенного. Каково!»
«Отмечали втроем — у меня — я, Багашев и Михаил Дмитриевич, — день 14 декабря. Читали Пушкина, Одоевского, Федорова-Омулевского, Бальдауфа, Таскина, обо всех переговорили, более всего о Горбачевском, Бестужеве, Завалишине, о княгинях... Почтили память погребенных в нашей земле...»
«Решили с М.Д. начать сбор средств среди порядочных людей на памятник нашему Ивану Ивановичу Горбачевскому...»
Но местами были и фигуры укоризны, отеческого порицания или даже сурового осуждения:
«Смотритель Маломальского оказался человеком негодным, жестоким и развратным... Слухи доходили до нас... Таких не увещевать, таких плетями гнать от рабочего народа, от порядочного дела... Неуж Бутин не разобрался в этом проходимце Селезневе! Иль вовсе некого поставить?»
«Не забывать, что мы воины народа русского, как хорошо сказал когда-то Искандер в “Колоколе”»...
Книги Зензинова, что сохранились, поставлены особым рядом в бутинской библиотеке. Несколько дней по распоряжению Бутина верные люди собирали зензиновские бумаги на берегу Нерчи, позже находили даже в виде кульков в лавках Торговых рядов...
Не слишком ли много надежд возлагал на Бутина умный, добрый и наичестнейший «даурский пастух»!
В эти годы, с середины семидесятых, Бутин много строил. Покупал готовые строения, перекраивал их и строил заново.
Это работа для дела, но это работа и для души. В этом было что-то от искусства.
Он вспоминал слова Старцева, сына Николая Бестужева: «Вместе со зданием и душа тянется ввысь. Это угадано готикой. Камень поет. Ближе всех к божеству строитель! Значит, строя, делаем богоугодное дело!»
Бутина почти не видели в Нерчинске. Он неутомимо разъезжал по приискам: с Капитолийского на Нечаянный, с Нечаянного на Михайловский, с Михайловского на Маломальский... Объехал прииски, пора заглянуть на Новоалександровский винный, побыл там — время проверить любимый железный Николаевский... Пожил там малость, неделю, ан — необходимо проведать Амурское пароходство...
А следом — очередь торговли. Дотошная выверка — нет ли где сбоя, везде ли порядок, как идет завоз, не нарушаются ли контракты, не опоздать бы гам на торги, а там на распродажу...
От живости и надежности торговли, от непрерывности завозов и пополнения припасов зависела работа приисков, заводов, судоходства. От намыва золота, продажи вина, железа, соли шли средства в торговлю и оплату кредитов.
К концу семидесятых годов на приисках, заводах, в торговле «бутинской империи», по грубым подсчетам, занято до ста тысяч рабочих и служащих!