Дракон должен умереть. Книга II (СИ) - Лейпек Дин. Страница 50

Неизвестно, сколько еще Генри смог бы протянуть, если бы он и дальше остался предоставленным самому себе. Удивительным образом заключение в подвале Заура он переносил значительно лучше, чем заключение в роскошной камере Риверейнского замка. Тогда каждый день был маленькой войной, которою он мог выиграть или проиграть — и выигрывать которую, безусловно, имело смысл. Сейчас каждый день был бессмысленным и никому не нужным продлением его бессмысленной и никому не нужной жизни. Когда-то он слышал, что настоящий моряк предпочтет самую сильную бурю затянувшемуся штилю. Сейчас он начал понимать, почему.

***

Весна застала Генри точно все так же рассматривающим потолок и поедающим суп безо всякого аппетита, как и раньше. За окном стремительно теплело, и иногда пели птицы. Генри слушал их равнодушно, поднося ложку ко рту так же медленно и безрадостно. Он был уже за той невидимой чертой, когда ни солнце, ни пение птиц не приносят никакого облегчения.

Почему-то считается, что хорошие новости всегда приходят погожим днем, тогда как ненастье сулит огорчение. На самом деле это маловероятно — если только не списывать все на неизбежную смену настроения, вызванную погодой. Предположим, одно и тоже известие в солнце и в дождь может вызвать совершенно разные чувства, — но и само известие накладывает отпечаток на восприятие мира. Сообщение о смерти в ясный безоблачный день может показаться еще более зловещим, тогда как радостные вести способны озарить светом самое беспросветное ненастье. Так же случилось и с Генри. Когда в столицу пришли первые новости из-за Стета — многие из которых уже сильно запоздали, — погода за окном совершенно не соответствовала их содержанию.

Шел сто восьмой день заключения Генри. Он считал их уже по привычке — это тоже было одним из ритуалов, помогавшим разнообразить его пребывание здесь. Привычка считать и вести подробные и дотошные наблюдения появилась у него еще в период его заурского плена. Тогда он следил за уровнем воды в луже в дальнем конце подвала — и за погодой на улице, поскольку та неизменно влияла на состояние лужи. Находясь в риверейнском замке, Генри тоже изучил всю камеру самым детальным образом — с точностью и скрупулезностью, открывающими в нем неслабые способности к естествознанию.

Сто восьмой день обещал ничем не выделяться среди остальных ста семи — разве что погода в тот день была особенно мерзкой и безрадостной. С неба сыпалась крупа, иногда превращающаяся в дождь, да и само небо было настолько неопределенного цвета и консистенции, как будто оно было и не небом вовсе, а котлом с густой серой кашей. Это было исчерпывающим описанием погоды за окном — даже исследовательская дотошность Генри не могла ничего к этому прибавить. Он отошел от окна — а дверь его камеры внезапно отворилась.

Как и всякий заключенный, Генри с точностью мог предсказать, когда дверь отворится — кормили его строго по часам. Но время завтрака давно прошло, а время обеда было еще не скоро — впервые за много дней Генри испытал нечто, почти похожее на удивление. Когда же он увидел, кто к нему пришел, то удивился еще сильнее.

Уорсингтон хмуро глянул на Генри. Он, разумеется, не мог знать, что сейчас лицо его узника было самым живым за последние несколько недель — и разница между человеком, которого он заключал под стражу, и человеком, стоящим перед ним сейчас, вероятно, неприятно поразила регента. Некоторое время он как будто не знал, что сказать, а потом безо всяких слов передал в руки Генри сверток разных документов.

Генри слегка приподнял брови. Лицо неприятно дрогнуло — как будто за все это время оно уже успело прочно застыть в неподвижную маску. Генри взял документы, развернул их, пробежал глазами первый лист, остановился, вчитался внимательно, посмотрел на следующий за ним, и еще один, — и наконец очень медленно подошел к кровати и опустился на нее.

— Что это? — спросил он хрипло. Попытался прочистить горло — но что-то все равно мешалось. Генри впился в Уорсингтона взглядом.

— Ты сам видишь. Королева жива и здорова. Более чем жива, — добавил он мрачно, вспоминая содержание письма, описывающего события при Бронсдли.

Генри молчал. У него вдруг очень сильно закружилась голова.

— У меня больше нет причин держать тебя здесь, — добавил Уорсингтон сухо.

Генри слабо кивнул. Уорсингтон еще немного постоял, потом забрал бумаги из неподвижных рук Генри и вышел. Дверь никто не запирал.

Прошло очень много времени, прежде чем Генри смог заставить себя встать. Немного шатаясь — голова все еще кружилась, он подошел к двери и осторожно толкнул ее. Тяжелое полотно со скрипом распахнулось. В коридоре было пусто.

Генри шел по замку, не видя никого и ничего, с одной только целью — поскорее покинуть это место. Он с трудом вспомнил дорогу к одному из выходов, ведущему на узкую боковую улочку, прилепившуюся к замковой стене. Все еще сыпал снег — улочка была совершенно пустой.

Генри пошел вниз, в сторону площади. Вокруг не было ни души, и снег приглушал все звуки. Выйдя на площадь, Генри остановился и поднял лицо к небу. Ледяная крупа таяла на лбу и щеках, капли стекали вниз по шее. Он долго стоял, глубоко вдыхая влажный холодный воздух, и слушая тишину — бесконечную тишину снежного дня.

Снег перестал идти — резко, как это обычно бывает весной, и небо стремительно стало менять свой цвет. Генри медленно открыл глаза. Город уже ожил, кто-то что-то говорил, кто-то что-то кричал, хлопали двери и ставни на окнах. Он стоял, по-прежнему отрешенный от всего, со странной, как будто звенящей пустотой внутри, — когда знакомый голос окликнул его:

— Милорд!

Генри повернулся и увидел Ленни, бегущего к нему навстречу.

— Милорд, она жива! Королева жива!

Он остановился рядом с неподвижным Генри, тяжело дыша.

— Она под Бронсдли с армией, — немного сбиваясь, переводя дух выпалил Ленни, — и есть множество свидетелей, что это действительно королева Джоан, а значит, вас должны освободить...

Тут он внезапно запнулся.

— Вас уже освободили, — заметил Ленни очевидное. — Значит, вы уже знаете?

Генри заставил себя кивнуть. Лицо Ленни стало слегка расстроенным.

— Ну вот. Я надеялся обрадовать вас первым, — тут он внимательнее присмотрелся к своему господину. — Хотя как-то вы не выглядите обрадованным.

— Ленни, — Генри наконец смог заставить себя заговорить, но голос звучал удивительно бесцветно. — Ленни, мне срочно нужно выпить.

— Конечно, — несколько настороженно согласился его слуга, поворачиваясь в сторону оживленной центральной улицы.

— Мне нужно много выпить.

— Разумеется, милорд. Если уж пить — то пить много.

***

С трудом разлепив глаза утром, Генри первым делом взглянул на потолок и с облегчением увидел, что тот нисколько не похож на каменный свод, который Генри видел каждое утро последние несколько месяцев. Потолок был низким, побеленным, потемневшим от копоти и засиженным мухами — словом, это был типичный потолок комнаты в трактире, и в это мгновение он казался Генри лучшим потолком из всех возможных.

Когда эйфория от смены обстановки прошла, Генри, разумеется, сразу почувствовал все последствия вчерашнего возлияния. Несмотря на то, что оно было на редкость скромным, — стыдно было даже упоминать количество выпитого им, столь мизерным оно казалось по сравнению с былыми временами, — тело за долгое время воздержания разучилось принимать даже малые порции спиртного. По правде говоря, Генри казалось, что его тело вообще было сейчас ни на что не способно. После долгого отсутствия движения и нормальной еды оно стало вялым, безвольным. С головой тоже было не все в порядке — даже делая скидку на похмелье, Генри понимал, что соображает куда хуже, чем раньше. Что же касалось души, сердца и прочих чувствительных органов, то на их месте, по ощущениям, было выжженное болото. Или затопленная пустыня.

Нечеловеческим усилием Генри заставил себя сесть. Это отняло много сил, и еще больше ему потребовалось, чтобы встать с кровати и добрести до кувшина с водой, стоявшего на столике рядом с большим медным тазом. На стене висело крохотное зеркальце, вмещавшее ровно одну четверть лица — но даже вид этой четверти Генри сильно не понравился. Страшно было подумать, как выглядело все остальное.