Полиция Гирты (СИ) - Фиреон Михаил. Страница 30

Она вздрогнула и осеклась. Ее пальцы сжались в кулак. Осуждение и ледяная скорбь проскользнули в ее голосе. Она могла бы заплакать, начать оправдываться, но оправдания даже для себя самой у нее не было.

— Это все омерзительно… Это потому что у меня не было детей. Другие уже растили своим мужчинам по двое по трое сыновей и дочерей, а это обязывает. А я пила с ним и его приятелями, ходила на их попойки, валялась на полу, на диване… Ты знаешь как это омерзительно. Так происходит с любой женщиной, которая пьет, и у которой нет детей, и с мужчиной, если у него нет семьи. Приедается все. И вино, и танцы, и песни. Остается только блуд… А потом Гарро упал с лошади и утонул. Я вплела эти траурные ленты в косу, вернулась к леди Хельге… Но ненадолго. Генри Тарче был капитаном жандармерии, он вернулся с войны, стал депутатом от квартала, метил в полковники. Мне тогда было почти двадцать три. По службе мы часто виделись с ним. А потом… Он был влиятельным человеком, и никого не смущало что я вдова, и мы не венчаны. Ведь это нищим и подневольным надо беспрекословно соблюдать законы, а у богатых и власть имущих все всегда не так просто. Это простой человек по-христиански должен смиряться и терпеть. А богатый может делать все что угодно и все благосклонно будут кивать, выгораживать его, оправдывать любой его самый гнусный беспредел. Потому что нищий никому не нужен, для него правила, а для важных всегда исключения. Богатый всегда полезен и нельзя из-за каких-то пустяков вроде преступления закона, неоплаченного долга, нарушенной клятвы, откровенного грабежа, подлога или измены ссориться с тем, кто в нужную минуту может оказать услугу, сделать что-то полезное… У Генри Тарче был маленький клуб. Как клуб графа Прицци — шутил он. Но сэр Август все же очень честный и благородный, хотя и злой и жестокий, закаленный войной человек. Многие не любят и боятся его, но он христианин, верный слуга сэра Вильмонта и, наверное, последний и единственный защитник Гирты. Он мог бы убить Адама Роместальдуса, Бориса Дорса и других, отомстить за смерть сыновей так, как он умеет. Но он сказал в храме перед открытыми Царскими Вратами на коленях — я каюсь перед Господом Богом и всеми православными христианами Гирты, что как отец не смог воспитать своих детей в благочестии и Христовой вере. Их вина и кровь, пролитая ими, на мне. Он никогда не допускал беззакония среди своих людей. Генри Тарче был важным и влиятельным человеком, но сэр Август не принял его в свой Клуб, как не принял и его друзей. Я вначале не понимала почему, не сразу догадалась и когда Генри Тарче предложил мне разделить меня с другими мужчинами. Они регулярно собирались в его особняке, в нескольких кварталах отсюда, неподалеку от проспекта Булле, в таком узком каменном доме на углу, с толстыми серыми стенами, больше похожем на маленькую крепость. Там были низкие потолки и узкие окна, толстые ковры, гарнитуры из красного дерева и крепкие дубовые двери. Этот дом построил еще отец Генри. Его и его мать за их злодеяния убил Адам Роместальдус. В их же доме, пустил в окно газ, потом вошел, зарубил обоих топором и насадил головы прямо на перекрестке, на решетку у двери, чтобы люди смотрели и говорили — так и надо, гореть им в огне. Но он пощадил брата отца и самого Генри, не знаю почему, лучше бы он убил их всех… Иногда, когда Генри отдавал меня своему дяде, Натану Тарче, тот потом рассказывал, как ему и другим мужчинам и женщинам было под многоголовым волком в доме Драбарта Зо, на том самом мраморном алтаре… Он не раз предлагал совершить ритуал, позвать это чудовище из леса. Говорил, что во мне есть сила и, если я забеременею то, смешав их семя, смогу родить их семье наделенного властью повелевать стихиями и путями людей, как Круми или Дихт, Наследника…

— Тебе нравилось? — внезапно перебил, спросил у нее детектив — ну все это…

Мариса вздрогнула и сжалась, словно ей думалось, будто она проговаривает свою исповедь в пустой комнате для себя, а не для постороннего человека. Ее дыхание стало тяжелым, взгляд помутнел, словно далекие воспоминания адскими выхлопами снова подступили к ее сердцу, но она с усилием воли сложила руку троеперстно и крестным знамением сбросила с себя эту нечестивую похоть теплой и зловонной, кишащей переплетающимися нагими человеческими телами, бездны.

— Да… — прошептала она совсем тихо — все было просто… Так не бывает в жизни. И сэр Генри покупал мне украшения, богатые одежды, мы вместе посещали дома и приемы уважаемых и богатых людей… И эти сессии, это было как… просто космически. Эти мужчины и женщины, сразу все… А потом как похмелье, расплата. Это было просто мерзко, хотелось пойти броситься в реку, и с каждым разом становилось все тяжелее и гаже на душе, но как и похмелье все эти терзания через пару дней проходили, и хотелось снова и снова чувствовать в себе и вокруг эти тела, сразу много мужчин. Такие перемены было невозможно терпеть. Я ненавидела их всех, но уже не могла без них, я приходила, не могла усидеть на месте… Ты сам все сегодня видел. Я маялась, ждала всю неделю, когда Генри соберет всех своих друзей, разденет, поставит меня перед ними, поставит на колени, на кровать посреди той комнаты с узкими окнами, тяжелыми коврами и низким потолком, как на мраморном алтаре. Отдаст меня им…

Вертура молча слушал, не пытаясь прервать ее речь.

— …Или на диван у стены, спиной ко всем… — продолжала Мариса, ее голос стал тихим и глухим, словно пережитые когда-то чувства и образы рождали в ее сердце новые похотливые, затмевающие разум, мысли. Но она осеклась и, сжав руки детектива, сделала паузу и внезапно произнесла холодно и коротко.

— Я сожгла их всех. Встань, я покажу тебе.

Ее голос наполнился ненавистью, стал звенящим гулким и ледяным. Не понимая, о чем пойдет речь, детектив поднялся на ноги. Мариса взяла его за запястья. Ее лицо было охвачено волнением, но не тем похотливым бесовским пламенем, что сегодня он видел в ее глазах, когда через них на него смотрела кишащая уродливыми падшими тварями бездна, а ледяным, одухотворенным огнем, когда даже в самом вероломном грешнике на миг просыпается частичка Божьей силы, способная подвигнуть его на очень ответственное и праведное решение.

Что-то изменилось вокруг. Вертура не успел опомниться, на миг ему показалось, что они куда-то падают. Одной рукой он схватился за Марису, второй принялся отчаянно искать какой-нибудь опоры, но ни стола, ни кровати, ни спинки стула рядом больше не было. Вокруг стояла темнота, хлестал мокрый ледяной дождь, задувал ревущий, пронизывающий насквозь ветер, разрываемый необычайно резким и яркими электрическими вспышками, похожими на мерцание проблесковых маяков, что зажигают ночью на стенах примыкающих к морю укреплений.

— Это башня замка Гамотти! — перекрикивая рев ветра, звонко воскликнула Мариса — на северном берегу Керны!

Миг отчаяния — Вертура даже не успел спросить, что случилось, как они уже снова стояли в комнате, держась друг за друга, но уже в снова мокрой от дождя одежде. Теперь они очутились у стола, рядом с дверью. Вода стекала на пол с вмиг промокшего, накинутого поверх рубахи пледа. Марису трясло. Скинув с себя мокрое одеяло, она обессиленно упала на положенные перед жарким очагом подстилки, опустив плечи, уставилась в огонь, поджала под себя колени. Вертура сел к кровати на пол рядом с ней, крепко обхватил ее, притянул к себе, обнял ласково и нежно, коснулся подбородком ее волос. Она навалилась на него спиной, уткнулась затылком в его шею. Эти объятия, казалось, придали ей новых сил.

— Леди Хельга называет это принудительным калибровочным преобразованием. Я не знаю, как это работает… Просто в какие-то моменты это получается, когда мне очень плохо, или когда все бесит. Обычно, если просто захотеть, ничего не выходит, но сегодня получилось… О том что я так умею, знают только леди Хельга, Ева и теперь ты. Скорее всего, еще, мэтр Тралле, но он никогда никому не скажет, это только с виду он тупой и ленивый, на самом деле он совсем другой человек. Леди Хельга хотела бы сделать его начальником полиции Гирты, но там нужен политик и хитрец, типа сэра Гесса, а мэтр Тралле не справился бы… Я могу переместиться в то место, которое когда-либо видела. Еще дедушка говорил мне никогда никому не рассказывать об этом, иначе меня убьют, но скорее поймают, будут держать на сильнодействующих средствах. Кто-нибудь типа Загатты или Ринья для своих черных дел. У нас была няня в пансионе. Когда я была маленькой, она до полусмерти била меня, если я пыталась использовать свой дар, запрещала мне о нем даже говорить, шплепала по губам до крови. Я ее ненавидела. Но потом поняла, что она делала это чтобы меня спасти… Когда была очередная встреча я сказала что не смогу прийти. У друзей Генри тоже были подруги, которых они приводили с собой на эти сессии, как они называли эту мерзость. Так что в этот вечер они собрались без меня, а я была в отделе, старалась держаться на виду, заглядывала в кабинеты, чтобы все видели что я здесь, и никуда не уходила. Обычно в такие вечера Генри и его дядя, Натан Тарче, отпускали всех слуг и оставались со своими подельниками одни. Я переместилась в их дом, у меня были ключи от их дверей, а пока они все были заняты в большом зале с коврами, низкими потолками и узкими окнами с решетками на втором этаже, я заперла все замки, подожгла занавески и ковер на стене. Они были так увлечены наверху, что ничего не услышали, а когда пошел дым, то не смогли открыть дверь. Я забросила ключи в очко клозета, чтоб не было пути назад, думала остаться, сгореть вместе с ними, слышала их отчаянные и жалобные крики о помощи сверху. Они задыхались в дыму. Вокруг бушевало пламя. Если ты когда-нибудь видел, как горит комната, из которой ты не можешь выйти… Мне стало так страшно, что я неосознанно вернулась в комендатуру. Мэтр Тралле увидел меня, сказал поднятья к себе наверх. Он спросил, что у меня плохо с сердцем и налил крепкого, повел через весь второй этаж в кабинет к леди Хельге. Он догадался обо всем, он очень умный человек, но не сказал никому ни слова, ни тогда, ни на суде. Они сгорели все. Девять человек. Тут же меня осудили, что я вдова была в порочной связи с покойным Генри Тарче, которого хоронили всей Гиртой и все говорили, какой он был замечательный, честный и хороший человек. Меня хотели привлечь как виновницу пожара, но дело развалилось: все видели меня в комендатуре целый день. Но мне присудили плетей за блуд, самое большое количество, какое разрешает судебник, и публично отлучили от церкви. Хотя, пока Генри был жив, все видели нас на людях вместе, все всё знали и никто даже и не думал сказать ни слова осуждения ни ему, ни мне. При этом все были уверены, что именно я виновата в смерти этих людей, потому что только я одна осталась из всей той компании, что каждую неделю в пятницу, в день, когда распяли Христа, собиралась в том доме, хотя лучше бы я тогда тоже сгорела вместе с ними…