У порога великой тайны - Ивин Михаил Ефимович. Страница 17

В начале 1840 года «Ява» вышла в море. Капитан судна принял молодого доктора с едва скрытым пренебрежением и в пути не удостаивал даже взгляда. Офицеры настроились на такой же лад: можно ли принимать всерьез юнца, который не умеет еще ходить по палубе. Да и не нужен он пока никому как врач: все здоровы. За общим столом в кают-компании доктора беззастенчиво обносят. Майер аккуратно отмечает в своем дневнике те дни, когда он уходит от стола сытым. Их очень немного, таких дней. Свежее мясо бывает весьма редко, эти скупердяи забили трюм бочками с дешевой солониной, а живности на борту — всего четыре свиньи.

Хорошо, что Майер запасся книгами. Они да море, ежечасно меняющее свой лик, заставляют забыть и о пустоватом желудке и о хамстве капитана.

Иногда ему удается поговорить со старым штурманом, который знает много удивительных вещей. Но и тот, выпив лишний стаканчик, любит подшутить над новичком.

Темным звездным вечером Майер, стоя на палубе у поручней, любуется свечением моря. Молочно-белое ровное сияние разлито по всему океану, а кое-где вдруг возникают красноватые и фиолетовые огни.

— Эй, доктор, — с ворчливым благодушием окликает Майера штурман, — все любуетесь морскими фонарями? А знаете, откуда они? Где вам знать? Это черти освещают дорогу морскому царю! Да, да, я-то уж знаю, я раз сам видел, как он скакал на своей колеснице!..

Майер озадаченно молчит, прикидывая, сколько надо выпить крепчайшего голландского джина, чтобы увидеть такое зрелище.

А штурман, как это бывает с пьяными, уже заговорил совсем о другом…

Через сто дней после выхода из Роттердама «Ява» бросила якорь на рейде в Батавии. Майер разглядывал лежавший перед ним остров. Он был лучше, прекраснее сказочного, этот остров, прекраснее той Явы, которая грезилась еще хейлброннскому гимназисту, сыну аптекаря.

Майер намеревался, пока судно грузится, объездить всю Яву, побывать и на соседней Суматре. Внезапно занемог один матрос. Майер отворил больному кровь.

Но что это? Он ведь вскрыл матросу, как и полагается, вену. А в чашечку, подставленную доктором, вытекает алая, светлая, а не темная кровь. Не задел ли он случайно артерию? Нет, тогда кровь ударила бы фонтанчиком. Медленно, в раздумье, забинтовывает он предплечье, еще раз проверяет пульс у больного и уходит.

Через день — еще один больной матрос: залихорадило. Потом еще двое. Опять кровопускания, и каждый раз из вены вытекает алая кровь. Что за наваждение! Можно подумать, что артерии и вены поменялись местами.

Майер съезжает на берег и первым делом отыскивает голландского врача, который много лет живет на Яве. Волнуясь, сбивчиво, Майер делится своими ошеломляющими наблюдениями. Быть может, он ошибся? Быть может, в здешнем климате глаз непривычного человека путает оттенки цвета?

— Нет, вы не ошиблись, — спокойно и немного иронически говорит голландец. — Это именно так. Под тропиками венозная кровь у всех нас светлеет.

— А как же у туземцев?

Яванский доктор чуть улыбнулся наивности вопроса.

— Попробуйте привезти малайца в Голландию. Вы убедитесь, что и у него кровь потемнеет, станет такой же, как у любого европейца. Здесь же у всех венозная кровь одинаково светла…

— Но почему? — горячо восклицает Майер.

— Если бы алая венозная кровь отличала лишь туземцев, — продолжает голландец, словно не слыша вопроса, — то, пожалуй, наша колониальная администрация извлекла бы из этого немалую пользу. Различие в цвете крови легко ведь можно истолковать как доказательство превосходства белой расы! Но, как видите, этим аргументом воспользоваться нельзя. Ничего, выискивают другие…

— Почему, почему в тропиках венозная кровь светлеет? — повторяет, словно в забытьи, Майер, не слушая собеседника.

Спокойный иронический голландец, наконец, теряет терпение.

— Простите, юный мой коллега, но такие бесконечные «почему?» мы обычно слышим от детей. Наше дело — лечить людей и получать за это деньги… Не угодно ли чашечку кофе? Или прохладительного?..

Майер обращается к другому врачу. И тому все эти штуки известны, но и он не желает ломать себе голову. Свойство климата — вот и все.

Судно долго грузилось на рейде. В темных провалах трюмов исчезали тюки хлопка и шерсти, мешки риса, кофе, сахара — все то, что неторопливо и основательно, со знанием дела выколачивали из этой райской страны нидерландские купцы.

Больные поправились, и Майер был свободен. Но он почти все время проводил на судне. Казалось, что Ява вдруг наскучила ему. Таким оставался он и на обратном пути — отрешенным от окружающего. Путевой дневник (наивные, восторженные, немного сентиментальные записи) обрывается. Капитан и офицеры стали его замечать, пытаются вести с ним беседы, но теперь уже он их не видит, он смотрит куда-то сквозь них, отвечает односложно и невпопад. Что бы ни подали к столу — солонину или свежую баранину, черепаховый суп или ананасы, — ему это безразлично. Он наскоро проглатывает свою порцию и спешит вниз.

Штурман, приятель Майера, иногда заглядывает к нему в каюту. Хочет излить душу перед доктором, который чем-то полюбился этому морскому волку. Быть может, старого плута и выпивоху мучит совесть? Быть может, он решил признаться, что не видал никогда морского царя? Но, посидев немного, штурман уходит ни с чем, покачивая головой. Малый умом не тронулся ли: все пишет, да зачеркивает, да рвет бумагу, да опять пишет. А то примется бегать по каюте — от иллюминатора к двери, от двери к иллюминатору, — ну, словно львенок в клетке.

Майер потом сам признавался, что все эти недели жил как в лихорадке. Никогда дотоле он не был в таком состоянии.

Эта алая венозная кровь… Не в ней уже теперь дело. Он нашел причину изменения цвета крови, нашел без помощи яванских врачей, страдающих леностью мысли. Тут ведь все довольно просто. В жарком климате кровь окисляется меньше, чем в умеренном. В умеренном климате окисление усиливается и венозная кровь темнеет.

Можно бы ограничиться этим маленьким открытием и напечатать в каком-нибудь медицинском журнале заметку о любопытных наблюдениях судового врача в тропиках.

Но мысль Майера, получив изначальный толчок, не хочет останавливаться.

Организм тратит в тропиках меньше теплоты, нежели в умеренном климате. Теплота — это сила (так называли в ту пору энергию). Но разве она возникает из ничего? Нет, она может быть скрыта в веществе, эта сила. Мы ищем, из чего образовалась вода, и находим — из водорода и кислорода; при горении исчезает уголь, и мы находим, что он обратился в углекислый газ. Ну, а движение, теплота, свет — разве они не могут переходить друг в друга? Разве сила не может принимать скрытую неподвижную форму?

Ах, как жалеет теперь Майер, что в Тюбингенском университете, когда он там учился, не было профессора физики. Как нужен был бы ему сейчас и Баур с его математическими познаниями!

Но вот, наконец, и Голландия. Майер наспех собирает свои пожитки. Он прощается с морем и с моряками. Нет, он больше не пойдет в рейс судовым врачом. Он спешит домой и там продолжает писать, вычислять, ставить опыты…

Профессор Поггендорф, редактор «Анналов физики и химии» разбирал очередную почту журнала. Что такое?.. «О количественном и качественном определении сил. Сочинение Юлиуса Роберта Майера, доктора медицины и хирургии, практического врача в Хейльбронне». Посмотрим… Э, конечно, вздор несусветный; он и не нюхал физики, этот докторишка. Куча ошибок. К чертям! Ох, эти всезнайки!..

Статью отыскали в бумагах Поггендорфа и опубликовали ровно через сорок лет после ее написания — в 1881 году. Ни редактора «Анналов», ни самого Майера тогда уже не было в живых. В одном Поггендорф оказался прав — рукопись молодого доктора содержала фактические ошибки. Но мелкие погрешности встали перед глазами почтенного профессора частоколом. И не смог он через этот частокол разглядеть, что перед ним — формулировка закона сохранения и превращения энергии, всеобщего закона природы, познание которого двинет вперед все естественные науки…