Красные камзолы (СИ) - Ланков Иван. Страница 24

Из-за этого, собственно, здесь вместо всеобщей воинской повинности — рекрутские наборы на пожизненную службу. Во-первых, потому что на судьбы плебеев бандитам наплевать. Ну а во-вторых… Благородные ни за что и никогда не отпустят человека, обученного воинскому искусству жить среди крестьян. Среди своего потенциального врага. Солдат будет служить пока не умрет. Ну а если служить более не сможет — уйдет в горожане. Потому что горожане тоже враждебное крестьянству общество.

На том и стоит феодальный строй. Никакой Родины, никакого "народ". Понятия "наши" — "не наши" здесь определяются сословием. "Подлое сословие" можно грабить, убивать, требовать, заставлять. Просить и договариваться — никогда. А с благородными — как со своими. Потому на войне тут пленных солдат запросто могут переодеть в свои мундиры и заставить воевать в своей армии. А что? Какая разница-то, людишки везде одинаковые. Можно равно запороть до смерти и своего, и чужого. Плетей дал да к присяге привел. Попал в плен свейский сержант Мартин Ниронен — стал русский ундер-офицер Мартын Нироннен. И что интересно — служит такой солдат новой Родине, бывшим врагам, так же, как и своей старой Швеции, в которой родился. Да хорошо служит. Вон, в офицеры выбился, стал первым в своем роду благородным. А с благородным, с офицером — честь по чести, переговоры, вино, уважение, честное слово. И неважно, чьей страны будет этот офицер — Германия, Франция, Австрия, Швеция, Россия… он — с титулом, он — свой.

Таков здесь уклад. И тут появляюсь я, весь такой красивый. Со своим самоваром, за Родину, за Сталина, за Русь-матушку, против немчуры окаянной. Все как учили.

Ох, опять спину прострелило! Когда корка от рубцов начинает подсыхать — она как бы стягивает кожу. А опухоль растет и корка лопается. Или шелохнешься невзначай, или вздохнешь… Это больно. А потом еще и ужасно щиплет там, где треснула короста.

А где опухоль спадает — там начинает жутко чесаться. Рукой не дотянуться, потому как шевельнешься — опять начинает натягиваться кожа на распухшей спине. Остается лишь терпеть, скрипеть зубами от ненависти и крутить в голове мысли планетарных масштабов. О судьбах мира, никак не меньше. О чем-нибудь таком, что максимально далеко от этой жесткой деревянной лежанки, тюфяка из затхлого сена, подгнивших засаленных тряпок и назойливых мух. Например, об устройстве государства и благородных дворянах. Ненавижу!

Не такого я ожидал вчера, совсем не такого…

Пегая — это значит черная в крупные белые пятна. Или белая в черные пятна. Ее еще называют "коровья масть". Потому что коровы такой черно-белой пятнистой окраски встречаются гораздо чаще. Обычно пегий окрас у тягловых лошадей. Верховые с такой окраской встречаются реже. Не знаю почему. Просто обратил внимание. В глаза бросилось. Благо всяких лошадей для разглядывания было в достатке.

Мы стояли постом на небольшом перекрестке, где с Рижскому тракту присоединялась маленькая дорога с каких-то лесных деревенек. Я, Ерема и Сашка маячили на обочине во весь рост, сверкая примкнутыми штыками, а другие трое из нашего шестака сооружали неподалеку шалаш из лапника да кипятили воду на небольшом костерке. Ефим и другая половина капральства была чуть подальше в лесу, отдыхали. А мимо нас одна за одной скрипели деревянными осями колонны разнообразных телег и упряжек в сопровождении драгун.

Ритуал простой. Когда головная телега приближается, я делаю шаг в сторону дороги, ко мне выдвигается какой-нибудь конный и мы обмениваемся ритуальными фразами. Они — сопровождение, Каргопольский драгунский, следуют по своим делам. Мы — Кексгольмский, охранение, ничего против не имеем, происшествия были? А, ну раз своими силами обойдетесь — так счастливого пути. Ага, и мне не хворать, понял, чего ж не понять.

Телег много, но состав колонн разный. В какой-то три-четыре телеги, в какой-то ажно штук двадцать. Кто-то везет пузатые деревянные бочки, кто-то — деревянные ящики, а некоторые и вовсе в бортовых фургонах какую-то рассыпуху, затянутую сверху брезентом. Ездовые, кстати, тоже все в мундирах. Правда, в основном либо в белых ланд-милицейских, либо в коричневых бесформенных армяках иррегуляров. Если на козлах сидит армейский в красном камзоле — значит, точно везут бочки с порохом, к гадалке не ходи. Артиллеристы редко доверяют посторонним какую-либо возню с огневым припасом. В остальных же может быть все что угодно. Зерно, ткань, кожа, разнообразные деревяшки и железяки для слесарей и инженеров, сено и даже дрова. Да-да, с этого я и сам удивился. Едет деревянная телега по лесной дороге и везет аккуратно нарезанные чурбачки дров. И ладно бы там доски обработанные или иной какой пиломатериал — но нет, обыкновенные дрова. В составе колонны армейского снабжения. Ну ладно, не жалко. Раз уж положено по лесу дрова с собой возить — пусть возят, мне-то что!

Ерема по ходу дела объясняет мне про расцветки лошадей. Вот саврасая, вон та — соловая, эта — мышастая, эта — игреневая, не путай с буланой. Они же разные, чего, не видишь, что ли? Нет, эта не пегая. Да, в пятнах, но там крупнее пятна должны быть. Такая в маленьких овальных пятнах — это чубарая. А в круглых — это в яблоках. У пегой должны быть пятна как у коровы, большие и неровные.

— Ерема, глянь!

Парень посмотрел куда я указываю, на одинокого приближающегося по дороге всадника.

— Ага, оно самое, Жора. Вот таких пятнистых лошадок и называют — пегие.

Одиночный всадник…

— Ну-ка, братцы, в ружье! Приготовьтесь на всякий случай. Такие обычно очень резкие бывают. Как даст шпору — так и поминай как звали, не догонишь.

— Тебе какая печаль, Жора? Едет себе благородный и едет. Пусть его.

— Откуда знаешь, что благородный? На нем написано?

— Так всадник же. Разночинцы да мещане все как-то в колясках да повозках ездят.

— Мож и не благородный, мож слуга чей или военный. Все равно надо спросить. Работа такая.

Мы выстроились в линию вдоль дороги, вскинув ружья на плечо. Когда всадник приблизился, мы с Сашкой вышли на середину дороги, заступив ему путь.

— Стой, кто таков?

— Sors! — гневно окрикнул всадник на французском и сжал ногами бока лошади.

— Стоять! — закричал Сашка и попробовал схватить лошадь за уздечку. Всадник резко выбрал повод на себя, лошадь истошно заржала, встала на дыбы и замолотила копытами в воздухе.

Сашка кубарем покатился по земле, а я на какой-то миг растерялся. После спокойного общения с бесчисленными драгунами-каргопольцами такая резкость выбила меня из колеи.

Всадник же тем временем развернулся и бросил коня в галоп, уходя в ту сторону, откуда и приехал.

Твою мать! Чего я стою-то? Я стряхнул с себя оцепенение и вскинул ружье.

— Шестак, по конному целься!

Ружье горизонтально в левой руке, аккуратно открываю крышку, быстро достаю из расстегнутой лядунки надорванный бумажный пакет с остатками пороха и подсыпаю на полку. В голове мелькнула мысль, что для таких случаев надо завести себе натруску. Удобнее будет.

Защелкиваю крышку, вскидываю ружье, целюсь в копыта удаляющейся лошади. Сердце бьется как собачий хвост, в висках гулко стучит.

— Товсь!

Кажется, что ствол мушкета ходит ходуном, прицельная планка расплывается в каком-то мареве, круп лошади частично сливается с поднятой копытами пылью. На глазок всадник ускакал уже шагов на полста.

— Пли!

Ружье ощутимо толкает в плечо, щеку опалило горячим воздухом. В уши бьет звук нескольких слившихся в один выстрелов. Над дорогой на уровне лица распластались неровные конусы дыма.

— Попали! — восторженный вопль Никиты, чернявого бойца нашего капральства.

— Что встали? Вперед, бегом, бегом!

Бух-бух-бух — гулко зашлепали солдатские башмаки по накатанной колее тракта. Выбежав из облака дыма вижу, как лошадь, припадая на задние ноги, продолжает пытаться шагать передними. Всадник отчаянно хлещет плетью по крупу, но лошадь уже явно не в силах подчиняться. Шаг, еще шаг — и она заваливается на бок. Всадник ловко спрыгивает, на ходу выхватывая шпагу и поворачивается к нам.