Наш с тобой секрет (СИ) - Лизергин Богдана. Страница 25

— Разве вы увлеклись мной? — удивлённо спросила я, открывая глаза.

— Я написал тебе записку. И это был крайне неосмотрительный шаг. Поняв это, я стал скрывать свои чувства — а в этом у меня колоссальный опыт, поверь. Но вчерашние слова Данилы о ханжеской морали заставили меня пересмотреть своё решение, — он отодвинулся от меня и легко поднялся на ноги. Я почувствовала себя словно осиротевшей. Поднялась вслед за ним, сжимая в руке книгу.

— Вам пора, — он провёл рукой по голове, словно смущаясь, — Скоро звонок.

— Да-да, — я схватила свой рюкзак и почти бегом бросилась вон из кабинета, ощущая как сильно колотится сердце и как всё плывёт перед глазами. Казалось, что пульс шкалил за двести. Я остановилась и прижалась лбом к холодному окну, пытаясь успокоиться. Эмоции внутри кипели и жарко плавили меня изнутри. Но холод от окна мало-помалу привёл меня в чувство. Вспомнив, что у нас сейчас история, я поплелась в класс, уже предвкушая расспросы от Тамары.

Но та деликатно промолчала, когда я проскользнула за парту. Мысли путались, и я никак не могла найти учебник. Потом зависла над сегодняшней датой. В голове всё ещё звучали его слова “Пожалуй, ты мне нравишься”, а в памяти отпечатались прикосновения.

— Ну, что, мы пойдём сегодня в то место? — бодро осведомилась Тамара, надевая у зеркала шапку.

— Сначала нужно найти того, кто умеет открывать замки, — сказала я.

— Грома попроси. Мне кажется, он может помочь.

— Гром работает. А как же Саша?

— Он в Питере, забыла?

— Да, прости.

— Ладно, тогда будем ждать.

Мимо прошёл Николай Владимирович, никак не отреагировав на меня. Стало обидно, но я усилием воли загнала эмоции поглубже и, как ни в чём не бывало, продолжила болтать с Тамарой. Завтра возвращались родители, поэтому нужно было навести порядок. Мы попрощались с Тамарой, и я двинулась в сторону дома. Вновь шёл снег, его затушёванная серым небом белизна успокаивала зрение. Я подняла капюшон и ускорила шаг.

— Лали! — это был Николай Владимирович. Он вышел со стороны старых трибун. Посмотрел на меня с оттенком лёгкого смущения, — Разрешишь проводить тебя? Мы как-то странно расстались там, в классе.

Сердце зашлось в сладкой истоме. Я молча кивнула, и дальше мы пошли вместе. Наши шаги органично вплетались в музыку снегопада.

— Чувствую себя школьником, — пробормотал он.

— Это плохо?

— Не знаю. Будучи школьником, я никогда не провожал домой девушек.

— Почему? — удивилась я.

— Никто настолько не нравился, — он улыбнулся. Снежинки красиво падали на его бритую голову.

Жаль, что идти было недалеко. Мы остановились у подъезда. Повисла неловкая пауза. Мне отчаянно не хотелось, чтобы он уходил.

— Зайдёте? — неуверенно предложила я, мысленно скрестив пальцы.

— А не слишком ли много впечатлений для одного юного сердца? — спросил он, касаясь моей щеки.

— Не слишком, — зачарованно прошептала я, замерев от этого прикосновения.

— Тогда идём.

Я толкнула дверь в свою комнату, пропуская его вперёд. Он осмотрелся, и я видела комнату его глазами. Большое окно по центру, занавешенное белой вуалью. На подоконнике — свёрнутый плед. Самая обычная кровать, заваленная подушками всех размеров и расцветок — я любила спать, обложившись ими. Письменный стол, на котором стояли: большая лампа, горшочек с кактусом, копилка-собачка, куда я кидала найденную мелочь. Учебники и тетради лежали в полном беспорядке. Приоткрытый шкаф с одеждой. Магнитофон на полу. Над кроватью — две фотографии, сделанные Тамарой. Стандартная, безликая комната.

— Если ты не против, я предпочитаю сидеть на полу, — он опустился на колени рядом с магнитофоном и принялся перебирать кассеты, — Хороший вкус. Диаманда Галлас прекрасна.

Я села рядом с ним. Взяла из его рук кассету и нажала кнопку проигрывателя. С музыкой его присутствие было более органичным.

— Я не знаю, как мне вести себя с вами, — честно сказала я, глядя ему в глаза, — Ваше присутствие меня парализует.

— Я могу уйти, — легко ответил он, — Говорил же про избыточность впечатлений.

— Останьтесь, — я накрыла своей ладонью его руку, и он сплёл мои пальцы со своими, — Моему сердцу необходима усиленная тренировка.

Он коротко рассмеялся и без всякого перехода принялся рассказывать мне про Блейка. Я слушала, изредка задавая вопросы, в очередной раз поражаясь глубине его суждений и изящности формулировок. Человек — чистое искусство. Мне было так приятно говорить с ним о литературе, о своих взглядах, о музыке, о школе, о прошлом. Он слушал не слова, а мысли. И каждый раз продолжал мою фразу или говорил какую-нибудь цитату. Но никогда — уродливые “ну вообще”, “круто”, “зашибись”. Было здорово просто сидеть и разговаривать, наслаждаясь его словами и голосом. С Виталием я всего этого не чувствовала. Странно, что я вспомнила его сейчас, ведь он давно уже остался где-то на периферии памяти, как просто хороший эпизод в моей жини.

— Я понимаю, что с моей стороны это, быть может, покажется глупостью, но обращайся ко мне на “ты”. Пожалуйста, — когда он так улыбался, я могла пообещать что угодно.

— Постараюсь, — прошептала я.

— Разумеется, когда мы вдвоём, — он вздохнул то ли радостно, то ли печально. Наши пальцы были по-прежнему сплетены. Я боялась лишний раз пошевелить ими, чтобы не разрушить эту хрупкую связь.

— Блаженный Августин написал семь глав раскаянья в своём грехе, — задумчиво сказала я, — После того, как покинете мой дом, вы не броситесь писать первую главу?

Он рассмеялся.

— Это было изящно, Лали. А ты не бросишься?

— Как я могу? — я чуть сжала его пальцы.

Постепенно за окном стемнело. За всё это время мы ни разу не поднялись с пола, и мои ноги слегка затекли. С сожалением я высвободила свои пальцы и встала.

— Будешь чай? — спросила я у Николая Владимировича. Он кивнул.

Свет включать не хотелось. Я разлила чай по кружкам, нарезала бутерброды и уселась напротив. Он молча пил обжигающий чай, уставившись в окно. Меня так и подмывало спросить его про Маргариту, но я молчала, сцепив зубы.

— Я буквально кожей ощущаю, как тебе хочется узнать про мою историю с Марго, — усмехнулся он.

Я покраснела. Неужели мои мысли так легко прочитать?

— Хочется, — честно ответила я. Зачем кривить душой?

— Ну, это было больно, — так же честно сказал он, глядя мне прямо в глаза. В темноте его глаза казались бездонными, — Это всё, что я могу сказать. Когда пересказываешь печальную историю любви, в которой ты главный герой, всегда становишься противен сам себе. Потому что включается жалость — мерзкое деструктивное чувство.

— А откуда у тебя этот шрам? — я дотронулась до его изуродованной кожи.

— Ладно, про шрам расскажу. Но не больше, предупреждаю. Кстати, ты первая, кто о нём спросила, — он потёр шрам, когда я убрала руку — Давным-давно на этом месте был вытатуирован крест. Моя первая татуировка. Я набил его после того, как мой друг разбился, упав с крыши заброшенной библиотеки. Мне тогда было шестнадцать, — он помолчал, — Набил как символ преодоления боли. Это казалось для меня важным. На той самой новогодней вечеринке, Рита сказала мне, что боль неизбежна и в какой-то степени даже полезна. Главное, вовремя дать себе наркоз. Тогда я воображал себя циником, поэтому весьма надменно ответил ей, что она не права. Что я запретил себе чувствовать боль. Но когда я переживал страшные дни нашего расставания, я понял, что она имела в виду и как я глупо выглядел в тот вечер, когда самоуверенно заявил ей, что поставил крест на своей боли. Я взял нож и наживую вырезал эту чёртову татуировку со своей руки, представляя, что вырезаю из своей жизни Риту. Представлял, как она уходит из моей памяти вместе с кровью. Я резал так глубоко, что кровь и не думала останавливаться. Одна моя знакомая девушка, увидев, во что я превратил кухню, вызвала "скорую". Мне наложили швы и отпустили. Такая вот грустная сказочка на ночь. Забавно, что крест всё равно остался со мной, только в виде шрама.