Наш с тобой секрет (СИ) - Лизергин Богдана. Страница 26

Я не знала, что сказать. Но ему и не требовались мои слова. Повинуясь порыву, я взяла его руку со шрамом и поднесла к губам. Он улыбнулся.

— Знаешь, у Жоржа Батая есть строчка: “Зачем ты целуешь мне руки? Я ведь, в сущности, негодяй”.

— Ты — ангел, — прошептала я, и он, перегнувшись через стол, отвёл прядь с моего лица.

— Ладно, Лали, мне пора. Я рад, что всё-таки набрался смелости, — он сжал мне запястье, — Можешь дать мне свой номер, если хочешь. Конечно, я хотела.

Закрыв за ним дверь, я вернулась на кухню и встала за занавеской. Загадала, что если он посмотрит на мои окна, то у нас всё получится. Но его всё не было и было. Очевидно, он пошёл в другую сторону. Вдохнув, я включила свет и принялась за уборку. Мои руки ещё долго хранили запах ладана.

Глава 12

Пьеру Абеляру было тридцать четыре, когда он почувствовал влечение к своей ученице, 14-летней Элоизе. Она к тому времени была влюблена в него настолько, что нарочно не учила уроков, напрашиваясь на наказание розгами. Ведь так она демонстрировала ему своё обнажённое тело, и однажды выдержка подвела богослова. Грешно и грязно? А чем ещё могла соблазнить средневекового красавца-учителя юная ученица?

Конечно, Николай Владимирович, как литератор, знал эту историю, воспеваемую миннезингерами и писателями Просвещения. И вряд ли проводил какие-то ассоциации. Мне кажется, он вообще ничего не анализировал, приняв наши отношения как данность. Я тоже не пыталась анализировать — не нужно слишком сильно сжимать пружины своих мыслей, ведь распрямившись, они могут дать мощную обратку. До Тамары моими лучшими друзьями были книги, до Николая Владимировича о любви я знала только из куртуазных романов. Несовременная, неинтересная слабая, со спокойными глазами без жгучих огней, как у Риты. Не обладающая никакими талантами, как мой прекрасный учитель. Но тем не менее, его голос жил в моём телефоне, а его рука сжимала мою в долгих проводах до дома.

В пятницу он рассказывал нам о Фаусте. На его уроках всегда царила расслабленная атмосфера, но обращены в слух были все, даже пацаны, поначалу относившиеся к молодому учителю скептически. Даже Гром, демонстративно залипающий в мобильник, к началу второй четверти решил, что на уроке всё-таки интереснее, чем в интернете. На моей памяти учитель ни разу не повысил голос, ни разу не пригрозил поставить двойку. Броню его невозмутимости нельзя было пробить ничем, но никто и не старался — то ли слишком уважали, то ли он был слишком красив.

— Фауст для меня один из самых неприятных персонажей мировой литературы, — сегодня он вёл урок, как положено, стоя за кафедрой. Взгляд исподлобья, сложенные руки, длинная чёрная футболка — всё остальное осталось прежним, — Профан, вообразивший себя мудрецом. Не имея нужных знаний, смотря на мир глазами обывателя, он решил, что поймал чёрта, но получил по лбу. Чёрта нельзя вызвать, как доставку пиццы, он всегда приходит сам, — он оглядел класс, — Ну что, признавайтесь, вино пьёте?

— А что, хотите предложить? — кокетливо поинтересовалась Алла.

— Увы, мы не в погребке Аушенбаха, — он тонко улыбнулся.

— Вино из тетра-пака — напиток богов, — сказал Гром, — Целый литр за полтинник — это ли не по-божески.

— Мефистофель бы сейчас над всеми вами поглумился. Учитесь у дьявола, господа. Вино — это сок истины, кровь Христа, или кровь Диониса — смотря, что вам ближе. И на примере неправильного употребления вина мы можем проследить за тем, как легко сакральное сделать профанным. Так что покупать подкрашенный спирт в тетра-паке и распивать его за гаражами — это профанно и вообще фу. Пейте вино, чтобы приблизиться к истине, тогда сие действо будет сакрально.

— А я была бы не против замутить с Мефистофелем, — хихикнула Маша, и пара девчонок её поддержали.

— Что же, у каждого из нас свой дьявол, — сказал он серьёзно.

Класс только успевал записывать его пространные речи. Он не смотрел на меня, но зато я могла беспрепятственно любоваться его безупречным лицом. Я любила его так остро, что порой мне не хватало ни слов, ни чувств для того, чтобы эту любовь вместить. Тогда я срывалась из дома и шла гулять по улице, заткнув уши наушниками. Грохот индастриала или успокаивающие раскаты неоклассики вновь раскладывали мою мятущуюся душу по полочкам. Я так и не смогла называть его по имени, поэтому предпочитала безлико-нейтральное “ты”, избегая имён, неловко замолкая, когда требовалось это имя добавить. Мы переписывались с ним ночами, так как оба страдали от бессонницы. Было сложно уложить в 65 символов законченную мысль, но у него всегда получалось. Как и компактно уложить чувства ко мне в своё сердце.

Розовые полосы заката пересекали пол пустой неуютной кухни. Мы сидели дома у Николая Владимировича. С того памятного дня мы почти всегда шли из школы вместе, периодически заруливая к нему домой. Он умел варить потрясающе вкусный кофе, благоухающий всеми ароматами Востока. Растворимый кофе и еду быстрого приготовления он презирал. Ему было не лень миксовать сложные вкусовые сочетания, добавляя к кофе мускатный орех и чёрный перец, к обычной жареной рыбе — тимьян и морскую соль. Запахи еды делали его безликое жилище чуть более обитаемым.

Сегодня к нам присоединился Данила. Он занимал единственный табурет, а мы с Николаем Владимировичем сидели на полу, в гнезде из пледов. От батареи исходило ровное тепло. Его руки обвивали мою талию, и периодически он прикасался губами к виску — почти невесомо, как прикосновение лепестков. Миллионы мятных мурашек спускались вниз по спине от этих его мимолётных касаний. С ним было так спокойно, как бывает только в детстве. Данила курил, стряхивая пепел в блюдце с апельсиновыми корочками.

— Значит, вы теперь вместе? Поздравляю, — но тон его был прохладен. Он достал из кармана пиджака свою фляжку и добавил коньяк в остывший кофе.

— А где поздравительная открытка? — Николай Владимирович ненадолго разомкнул объятия, чтобы подняться и открыть форточку.

— Обойдёшься. Достаточно того, что я согласился стучать по тарелкам в твоей группе. И мужественно прочёл твои тексты, продираясь сквозь частоколы метафор.

— Я целую твои глаза, веки, твоё мужество… если мужество можно целовать.

Данила бросил в него апельсиновой косточкой.

- У тебя не шутки, а целые зашифрованные заклинания, которые излечивают от болезней и хворей всяческих.

— И от алкоголизма, — подсказал учитель.

— Не, от алкоголизма меня даже святая Матронушка не излечит, не говоря уже о тебе, гламурный гопник.

— Зато излечит музыка, — его тон стал серьёзным, — Она — тяжёлый и не всегда благодарный труд, но зато аксиомно приводит к катарсису. А катарсис очищает душу. Четыре репетиции в неделю, и вот ты уже забываешь о своей фляжке. Кажется, первые две пошли тебе на пользу.

— Четыре дня репетиций в неделю? Да ты гонишь.

— Я серьёзен, как божественная троичность.

— Только давай без этой вот херни с переодеваниями, — Данила предупреждающе поднял вверх указательный палец, — Я, когда видео из “Глотки” пересматривал, чуть кони не двинул от твоей еба…от твоего эпатажа. То я не знаю, откуда ветер дует, кто вдохновил тебя на эту идею. Блистательная Маргарита с маргарином в голове. Храни Господь её безумную душу, — он залпом выпил содержимое своей кружки.

Учитель усмехнулся, и я почувствовала как напряглись его мышцы.

— От коньяка уменьшается твой внутренний стержень, друг мой.

— Но даже так он тебе в рот не влезет, — Данила поднял фляжку, словно отсалютовав.

— Как не изящно и пошло, Данила, — он легонько подул мне в ухо, — Да ещё и в обществе прекрасной дамы. Забудь корявые подколы нетрезвого человека.

Я рассмеялась. В присутствии Николая Владимировича мне всё казалось очаровательным. Данила состроил рожу. Затем он вскочил со своего места, сдёрнул со шкафа сковородку и две кастрюли, положил себе на колени разделочную доску.

— Ну, что, пуритане, вдарим по панку в этой дыре!