Наш с тобой секрет (СИ) - Лизергин Богдана. Страница 27

С глубокомысленным видом он принялся хаотично стучать по кухонной утвари, пока не начал вырисовываться какой-никакой ритм. Добившись слаженности, он дурным голосом заорал какую-то не известную мне песню:

И солнце отвратительно залазит на крыльцо

И создаёт депрессию похмельное лицо

Всё крутится и вертится, и тает под ногами

И создаёт депрессию похмельное лицо.

— Ладно, не буду нарушать своим похмельным лицом вашу идиллию, — он резко оборвал кастрюльную мелодию, а мы рассмеялись, — О вы даже смеётесь одинаково, — в его словах была мрачная горечь.

Данила ушёл, унося с собой тяжёлый запах перегара, и мы остались вдвоём. Я ждала и боялась этих моментов. Когда мы были наедине, меня не отпускало ощущение того, что я взяла со стола жизни не свой кусок. Что этот человек не может принадлежать мне. Мы были соединены канатом общих слов и интересов, но я понимала, что он был прав, когда сказал мне: мы не на равных.

— О чём задумалась? — его тёплое дыхание потревожило моё ухо. По шее пробежали мурашки.

— О тебе, — я развернулась и обхватила руками его шею. Он улыбнулся.

— Пожалуйста, не смотри на меня так.

— Как?

— Словно моё лицо не бог весть какая драгоценность.

— Порой мне кажется, что всё это сон, игра. Дурацкое кино, снятое арт-хаусным режиссёром. Сейчас экран перережут титры, и зрители покинут зал, унося с собой чувство нереальности.

— И что в этом плохого? Искусство для меня предпочтительнее реальности. У жизни всегда завершённый сюжет, а искусство может остановиться в моменте. В застывших сценах кроется ощущение вечности, это ли не прекрасно? Так и с кино: то, что на плёнке, всегда остаётся в моменте. “Когда я миг отдельный возвеличу…” Сколько раз за всю жизнь нам хочется, подобно Фаусту, остановить мгновенье.

— Мне пока что только один, — задумчиво ответила я.

Моё лицо оказалось в колыбели его ладоней. Глаза, подобно горящим углям, плавили душу. Он осторожно прикоснулся к моим губам, и мир почему-то не рухнул. Его пальцы — холодный медленный дождь — пробежались по щекам и зарылись в мои волосы. Я неуверенно ответила на поцелуй, и меня словно обожгло. Первый поцелуй оказался для меня слишком невыносимым. Всё равно, что пить горячий горький чай — долго не выдержишь. Всё ещё слишком много эмоций. Он отстранился первым.

— А теперь? — лукаво спросил он.

— Всё ещё один. Этот.

Он поцеловал меня в лоб. Такой поцелуй всегда казался мне поминальным.

— Я так устал от дурацких страстей, — пробормотал он, не отнимая губ от моего лба, — В тебе, в твоей красоте и в твоём спокойствии отныне — моё вдохновение. С тобой хочется выкинуть время, или превратить его в одну бесконечную медитацию. Я думал, что в этом городе меня с первых же дней затянет тяжёлая чёрная тоска, но появилась ты, отбелив мою реальность. Ведь не просто же так я написал тебе строки из Целана, — он посмотрел на меня с сумасшедшей нежностью, и я поверила в настоящесть происходящего.

На католическое Рождество их группа вновь играла в “Глотке”. Николай Владимирович пропадал на репетициях, и мы виделись редко. Только в школе, на уроках литературы. Когда наши глаза встречались, я читала в них то безграничное спокойствие, то лёгкую грусть, и в последнем случае гадала, что с ним? Степень его закрытости так и оставалась для меня запредельной, в то время как я бесхитростно рассказала ему о себе всё, всю свою жизнь суть ли не с момента рождения. А он? Парочка откровений не считалась. Хотя мне, безусловно, были приятны его слова. И я жалела, что выбросила ту записку.

По случаю концерта я надела кожаное мини-платье с чёрной джинсовой курткой и заплела волосы в объёмную косу. Николай Владимирович ограничился простой чёрной водолазкой и привычными узкими брюками. Но я знала, что на сцене он вновь переоденется во что-нибудь безумное, станет частью ритуала. Мы втроём ехали в такси, моя ладонь покоилась в его руке, и от этого я чувствовала себя защищённой.

— А ведь мы с тобой познакомились именно в Рождество, — Данила, сидевший на переднем сидении, повернулся к нам.

— Я помню. Хороший тогда бы вечер.

— Ага. Я, пьяный в ноль, чудовищный мороз под тридцать, лавка у запасного выхода рынка. Романтика.

— Всё равно хороший.

— Ты стал каким-то размякшим, — недовольно протянул Данила, — Надеюсь, на сцене ты вновь обретёшь самого себя. Признаться, ты мне больше нравишься театральным и обезумевшим.

— Мне надоела вся эта театральность, — пожал плечами учитель.

— А я только втянулся в твои дионисийские ритуалы. Первые репетиции мне нравились не в пример больше, чем последние, вялые и неживые. Я уже почти был согласен примерить юбку.

— Не иронизируй.

Данила отвернулся, и в салоне автомобиля воцарилась молчание. Он ёрзал на сидении, словно порывался что-то сказать. Барабанил пальцами по стеклу, доставал водителя идиотскими вопросами. Но при этом он был абсолютно трезв. Николай Владимирович закрыл глаза, и по его размеренному дыханию можно было угадать, что он не волнуется о предстоящем выступлении. Я поцеловала его в щёку слегка робкими губами.

— Украду у тебя Николая на минутку, — Данила отозвал его в сторону, едва мы вышли из такси. Он достал сигареты и долго мял в руках пачку. Николай Владимирович спокойно ожидал, что он скажет. Я немного потопталась на месте и направилась к клубу.

Они догнали меня на входе. Лицо Николая Владимировича было слегка потерянным, глаза потемнели ещё больше. Рассеянно улыбнувшись мне, он скрылся за неприметной дверью, ведущей за сцену. Я прошла к барной стойке и заказала колу. Весёлый бармен с разноцветной мишурой на шее поставил передо мною запотевший стакан, предложил добавить виски “за счёт заведения”, но я отказалась. Народу было совсем не много, играл какой-то медитативный транс. Я слегка загрустила от того, что сижу тут в одиночестве. Тамара укатила с матерью в Париж, не дожидаясь четвертных оценок, Гром, как всегда, работал. Ну, а больше друзей у меня не наблюдалось.

Мало-помалу, крошечный зал заполнился настолько, что кондиционер не справлялся с нарастающей духотой. Лёд в моём стакане давно растаял. Пропустив пару неинтересных групп, я всё же слезла с табурета и подошла к сцене.

Он вышел на сцену босой, как и в прошлый раз. Музыканты — Саша, Данила и Олег — расселись за свои инструменты. На Николае Владимировиче был длинный чёрный плащ с глубоким капюшоном, скрывающим лицо. Руки, испачканные сажей, крепко держали микрофон, до побелевших костяшек. Яркий свет, падающий на его трагически-чёрную фигуру, исчез, погрузив сцену в полумрак. Красный луч, как обезумевший, метался по музыкантам, рассекая чёрный цвет их одеяний яркостью алого. Они долго переговаривались между собой, словно не могли договориться, что играть. Николай Владимирович что-то резко отвечал Даниле, тот хмуро смотрел на него, вращая в руках барабанные палочки. Его нервозность передавалась мне, и я кусала губы изнутри, чувствуя привкус крови. Наконец, Данила махнул рукой и начал задавать ритм. Саша ударил по струнам. Сегодня музыка больше напоминала грохот камней, падающих с большой высоты, сменяясь почти трансовыми вставками, и зал, разогретый предыдущими группами, оцепенел, поддаваясь этим тягучим ритмам, похожим на восточные. Начав петь, учитель откинул капюшон. Сегодня он пел на русском, повышая голос с каждым куплетом, срываясь на крик:

Дьявол за спиной

Дьявол в животе

Не делись со мной

Всё оставь себе.

В этих строчках скрывалась почти что мука, и моё сердце замирало с каждым взлётом его голоса. Данила вторил ему, агрессивно лупя по барабанам. Свет изредка освещал лица присутствующих, и именно в этот момент он вглядывался в зал своим тяжёлым, как тысяча тех самых падающих камней, взглядом.

Но я упустила момент, когда его взгляд с тяжёлого сменился на больной.

Песня закончилась, и он, часто дыша, вытирал мокрое лицо. Данила снял майку, обнажив татуированную грудь. После минутной передышки, музыканты заиграли вновь, а Николай Владимирович всё стоял, сжимая виски, обмотав шнур микрофона вокруг своей шеи. Взгляд был направлен в зал. Агрессивность музыки резко контрастировала с его потерянностью. Мне стало страшно. Интуитивно я обернулась и увидела высокую девушку в длинной белой рубашке, напоминающей саван, не сводившую с него взгляда. Он тоже смотрел на неё. Рита. Она вернулась.