Люди Красного Яра(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович. Страница 52

— Господи, Исусе Христе, сыне божий, помогай мне!

А Пашков свое кричит:

— Плети сюда тащите!

Помятый и побитый, Афонька сидел у дощаников и его трясло всего. Казаки его стояли вокруг и караулили, чтобы он еще чего не учудил.

— Ах ты, вражина, зверь лютый. Не у нас ты на Красном Яре. Сведал бы тогда, каиново отродье, как людей мучить…

Пашков велел оковать Аввакума в цепи и посадить в казенный дощаник.

К вечеру собрался дождь. Шел всю ночь.

Тлели и дымили костры. Глухо перекликались в ночи караульщики.

Ночью Афонька пробрался к Аввакуму.

Аввакум лежал на бети [59], ничем не укрытый. Намок весь. Афонька ухватил его плечи, помог сесть. Загремели цепи, в которые был Аввакум закован.

— Это ты, Офонасий? — тихо спросил Аввакум. — Ты, слышь-ка, не сади меня, не приклоняй спиной до тверди. Поклади на бок али на брюхо. Вот так. Мне-то семьдесят два удара кнутом по спине велел дать Пашков-су. Еще разоболочь велел, чтоб больнее мне было. И били меня. А я только ко всякому удару молитву творю, и ему, Пашкову, горько, видать, что не говорю «пощади». Только раз осередь побои вскричал я к нему: «Полно бить тово». Так он велел перестать. И я промолвил ему: «За что меня бьешь? Ведаешь ли?» И он паки [60] велел бить по бокам и отпустили потом.

Афонька хотел скинуть кафтан, чтоб укрыть Аввакума, но протопоп не велел.

— Ничего. Холодит дождичек-то. Легше как-то.

— Не помог тебе бог-то, — сказал Афонька.

— Не греши, — глухо отозвался протопоп. — Дурачок ты. Вот как били, так не больно было с молитвою. И вот помолюся, так и опять ништо болеть не станет.

Они смолкли. Дождик все шел да шел. Протопоп постанывал, что-то шептал.

Потом сказал Афоньке.

— Я одним глазом-то, как лежал поверженный наземь, видел, как ты меня спасать кинулся. Не моги другой раз такое вершить! Слышишь?

— Ну да. Так вот и стану тебя слушать.

— Нет слушай! Я тебе велю. Тебе боле худо станет, нежели мне. То уж шатость истинная будет, коли ты на воеводу кинешься, в драку на него полезешь. В писании сказано: «Сыне, не пренемогай наказанием господним, неже ослабей, от него обличием. Кого же любит бог, того наказует, биет всякого сына, его же приемлет. Аще наказание терпите, тогда, яко сыну, обретется вам бог».

— А помрешь ежели от битья?

— Не помру, коли бог даст. А Пашков-то воевода, так он меня боится, потому и бьет. Думает, дурачок, убоявшися боя его, смирюся и почну, аки собачка, хвостиком махать да вверх брюхом ложиться. А того не ведает, что силы во мне больше и сила та не в свирепости и не в могуществе телесном, а в твердости моей в вере. А он того и боится, потому как вера истинная противу всех мучителей и притеснителей взывает и вопиет, и обличать их перед людьми велит. Встал я за вдовы беззащитные, а он на меня взъелся, что я ему слово поперек молвил. И еще скажу не единожды. Но не всякому сие дано. Тебе, к прикладу, как ты человек служилый, присяге верный, негоже поперек ни слова молвить, ни шагу ступить. Ну что молчишь, Офонасий?

— Может и так. Ты, отец Аввакум, ученый человек и святой, а я — чо я. Верно ты молвишь, я казак и мое дело служба. Но такого поругания над собой я не стерпел бы, ежели без дела казнить меня начали. Коли виновен в чем — понесу наказание. А ежели нет — никто меня не тронь. И уж коли обидят беспричинно, за обиду помщу. Вишь ты, не умею я тебе растолковать. Но ежели за так просто, от своевольства своего кто меня изобидит, то смиряться не стану и бог-то, мыслю я, тоже мне поможет, чтоб обидчика моего покарать от моей же руки. Уж я его упрошу, бога-то, чтоб, не дожидаючись его милости, сам бы мне дозволил управиться по справедливости.

— Так, Офонасий, так. Ну пусть, помоги тебе бог. Только за меня-то не приставай боле — уж прошу смиренно, сделай для-ради меня.

— Ладно, — буркнул Афонька.: — Обещаюсь. Только лучше было бы, коли на мое прошение склонился.

— Какое еще прошение?

— Ты только согласие свое дай, — зашептал Афонька, наклонившись к уху Аввакума, — а я все улажу. Люди у меня верные есть — казаки мои. Да еще сыщется человек десять. Уйдем в ночь тайно. И Марковну с чады твоими прихватим. Есть тут один — все тропы знает. Уйдем в дальние места, поставим себе острожек. Будешь ты за нас молитвы возносить. А мы промышлять станем. А жену мою ко мне тоже доставят.

— Да ты что, Офонасий? Это же изменное дело. Нет на это моего согласия. Чего мне бечь-то, какая вина на мне? Токмо что богу служу с усердием. А ты невесть что и замыслил. Я же говорю — изменщиком хочешь стать государю. Мыслимо ли сие?

— Нисколь не измена. Мы и там государю служить будем, только без приказчиков и воевод. И подать государеву выплачивать будем. Ясак собирать станем, новые землицы проведывать.

— И не моги выдумывать! — сурово сказал Аввакум. — Христом-богом тебя заклинаю, Офонасий. Эва чего придумал. Нет на это моего согласия, а коли сам уйти задумал, — то и моего благословения на это нет же. Все я молвил и боле мне об этом ни слова не сказывай, не то вся дружба наша врозь пойдет, хоть и люб ты мне и добро мне не раз делал.

— Ладно уж, коль не хочешь. Я тебе хотел как лучше. А мне чего уходить. Моя служба идет как надо.

— Вот и добро. Сойдемся, стало быть, на этом, — успокоенно произнес Аввакум. — А мне вроде полегчало помалу. Вот еще помолюсь и совсем славно будет. Ты, Офонасий, иди. Не ровен час прознает Пашков, скимен этот — лихо тебе будет. Накинь ветошку какую на меня, пошарься там, в дощанике.

Афонька ощупом нашел рядно и накрыл Аввакума.

— Вот и ладно. Иди. Тебе за все спасибо. Пойдешь как, заверни к Марковне, утешь ее и детушек, скажи — живой-де протопоп ее и кланяться велел. Пусть не плачет, не печалится. А с тобой… С тобой, Офонасьюшко, мы еще не разок потолкуем. Ну, иди. Здрав будь и благослови тебя господь.

— И ты будь здрав, отец Аввакум, — ответил Афонька, и перешагнувши через борт дощаника, ступил на скользкие от дождя камни.

Сказ двенадцатый

СЕРДЦЕМ ЯРЫ

Старый отставной десятник Афонька Мосеев, или просто дед Афонька, как его теперь кличут, лежит на своей лавке в горнице. Ночь, но старику не спится.

Он слушает, как стонет, мечется по острогу ветер.

Вот так же, словно ветер, мечется по острогу смута. Бьют набаты. Сбегаются на круг казаки.

Давно идет шатость в остроге. Почитай на третий год повернуло, как отказали казаки в воеводстве Алексею Башковскому, а потом брату его, Мирону.

Оба свирепы, злы и спесивы не в меру были. Невмоготу стало казакам, и они пригрозили им: коль не сойдут с острога — будут бить их смертным боем. Воеводы отсиживались в малом городе, но потом уходили — куда денешься, коли народ против них взбунтовался.

Афонька, когда началась шатость в Красном Яре, жил тогда у среднего сына своего Федьки в Иркутском остроге. Но как узнал о том, что творится в Красноярском, — а вести привезли люди верные, и они, сказывают, подбивали иркутских, и илимских, и других острогов людей выступить заодно с ними, — так и приехал к себе на Красный Яр, в Качинскую землицу и вот теперь он лежит на лавке в своей избе, в которой живет его старший сын, тоже Афонька, десятник той же конной сотни, в которой служил когда-то и сам.

И при нем уже, при старике Афоньке, третьего воеводу согнали с воеводского двора, — Семена Дурново, что лютей и злей прежних был.