Над бурей поднятый маяк (СИ) - Флетчер Бомонт. Страница 31

Кит рванулся из ослабивших хватку клешней.

К нему. К Уиллу. К его расквашенному носу, посиневшему от расплескавшегося, как чернила, синяка. К его глазам ничего не понимающего ребенка — так легко можно было вообразить и обмануть себя: такие глаза не врут.

К его запаху. К его жизни, пусть и сознательно отсеченной от жизни Кита.

— Дай нам уйти, — торопливо попросил Кит, не поднимая глаз на стоящего над ним Топклиффа, и наскоро набрасывая поднятый с пола дублет на плечи. Занимательная, замечательная перемена мест и ролей — ну и кто теперь на коленях? — Прошу. Так будет лучше. Так я пообещаю тебе, что никто не узнает о нашей с тобой тайне. Пока я буду жив, мне прежде всего не нужно связывать свое имя с такими вещами. Когда же умру — мне будет все равно.

Уилл в его руках крупно вздрагивал — как от плача. Но не плакал.

— Отпустить их, — спокойно, с железным звоном, сказал Топклифф, и выражение его лица сделалось обычным, даже будничным. Ни покаянных слез, ни сладострастного, нетерпеливого трепета перед святыней. Просто бесконечная гадливость на грани презрения — обычная маска, или же нутро, вылезшее наружу.

— Да-да, то, что слышали. Немедленно.

Гадливость, прорезавшаяся в безразличных чертах Топклиффа, стала четче. Стала кричащей.

— Из-за вас, господа, у меня разыгралась жуткая мигрень, — пожаловался он, потирая висок кончиками пальцев, и морщась. — Поэтому — подите прочь из моего дома. С тобой, Марло, мы еще закончим — в более благоприятной обстановке… А тебя, Шекспир, я приглашаю выпить со мной вина, скажем, в понедельник. Ты не можешь отказать мне в столь великий праздник. А если откажешь — какой бы ни была причина… Если на тебя снизойдет лень, присущая вашей актерской братии безблагодатная праздность, или, не надоумь тебя Сатана, — желание скрыться… Тебя мне заменит твой ненаглядный дружок Ричард Бербедж.

Он не проронил больше ни фразы, неспешно, с прямой, слишком прямой спиной, направившись прочь. Отступая в сторону, чтобы позволить Киту вывести потрясенно моргающего Уилла, успевший подняться и даже отряхнуться Роберт Поули сжимал рукоятку ножа.

Кто-то в страхе кричал под окнами:

— Пожар! Пожар, горожане! Горим!

И добрые полторы дюжины глоток отвечали нарастающим шумом:

— Где горим? Напирай! Неси песок, неси, пока не поздно!

***

Едва Уилл смог сделать первый вдох, он понял, что умрет в ближайшие часы или дни — сколько выдержит. С того самого момента, когда прислужники Топклиффа втащили его внутрь — он понял, что больше отсюда не выйдет. Уилл был готов умереть — и знал, что это будет долго, мучительно. Он видел, как это происходит, и глупое тело было объято ужасом — до дрожи, с которой он никак не мог совладать, даже зубы начали стучать, а вот разум метался в бесплодных сожалениях.

Что же ты, Кит, ведь это все ради тебя, беги, глупец, беги так быстро, как сможешь!

Уилл хотел кричать, но не мог выдавить из себя ни звука, только втягивал с хрипом втягивал воздух, и все никак не мог вдохнуть.

Беги, Кит, беги скорее, пока никто из этих ужасных кровопийц не опомнился, пока моя жертва еще не напрасна. Что же ты?!

Кит же, напротив, бросился не от него — к нему. И Уилл смотрел на него с ужасом, понимая, что сейчас их схватят — обоих. Кого, на чьих глазах будут убивать, разделывая по кусочку — Топклифф ведь любит подобные развлечения? Кто умрет первым?

Он хотел оттолкнуть Кита, но не смог двинуть ни рукой, ни ногой. Кит обнимал его, а он только трясся да все хрипел и хрипел, и никак не мог вдохнуть достаточно воздуха.

Все кончено.

Уилл понимал это, но никак не мог смириться, не мог поверить в то, что все закончится — вот так.

И потому не поверил своим ушам.

—. Отпустить их.

Не поверил не он один, потому страшному, одетому в длинную рубаху человеку, с непривычно голыми ногами и руками, пришлось повторить еще раз.

И Уилл понял, что проживает еще несколько дней. И это было — словно глоток воздуха, словно спущенное сверху благословение: целых три дня восхитительной, безумно счастливой жизни. С Китом. Обязательно — с Китом.

И когда Кит, по-прежнему не выпуская из объятий, помог ему подняться на ноги, Уилл вцепился в него так крепко, как только мог. Думал: «Никуда не отпущу, чтобы он сейчас ни сделал, что бы ни сказал — не отпущу. У меня есть целых три дня, и я хочу провести их только с ним — упрямым, ревнивым, зло кривящим губы и хмурящим брови. Каждую секунду этих трех дней».

Их повели длинным и мрачным коридором. Слуга спереди держал факел, слуга сзади — меч. Уилла шатало из стороны в сторону, каждый шаг отдавался внутри тупой болью, и Кит по-прежнему обнимал его, бережно придерживая за плечи. И это было такой радостью, таким ликованием, словно он умирал раз за разом все эти дни без Кита — и наконец, ожил. Воскрес.

Низкая дверь за которую их буквально вытолкали взашей, захлопнулась Загремел замок — и они с Китом оказались одни посреди темной, тихой улицы. С другой стороны доносились крики, топотали люди — это горожане откликнулись на призыв Уилла. А ему казалось, что он кричал в какой-то совсем другой жизни.

Глава 4

Над головой остриями дамокловых мечей повисли все те же звезды — величиной с кулак, остротой с алмаз. Серьги в ушах мавров, шитье на платье великой богини. На двоих оборванцев (один — черт знает в каких обносках, будто сшитая из разноцветных тряпиц балаганная кукла-перчатка, второй — в дублете да штанах на голое тело) смотрели эти звезды — да еще вечность.

Над Лондоном стояла глупая, как Уилл Шекспир, слепая, как Кит Марло, ночь.

Кит сделал глубокий вдох — ему хотелось напиться взахлеб воздуха, не пахнущего смертью, воском и ладаном, не пахнущим его собственными, или Уилла, поминками. Но вместе с колючим ночным холодом глотнул горячий выдох бросившегося на него восторженного, отчаянного идиота. Вдохнул пар, валящий из его приоткрытых губ.

Уилл держал его крепко, комкая жесткую, простеганную ткань одежды, лопотал что-то о любви, силился поцеловать — и целовал, не встречая никакого отклика. Когда же Кит опомнился, под весом привалившегося к нему тела отершись о ближнюю стену, то Уиллу пришлось встретить сопротивление — столь же яростное, как его разбавленный недавней ложью любовный порыв.

— Отвали! — рявкнул Кит, и услышал себя так, как, бывало, слушал брешущих под окнами его спальни одичалых, оголодавших собак. Голова у него от возмущения, от обиды, от страха проявить слабость, пошла кругом, и звезды в небе заплясали в такт. — Побереги свои излияния для других, красавчик. Тебе они наверняка еще пригодятся, о, я в этом уверен…

Отпихнув Уилла, он стремительно зашагал прочь по узкому, со склоненными, подслушивающими, покосившимися стенами домов, переулку. Дублет болтался на нем, криво, кое-как зашнурованный. Точно так же Кит болтался в этой ночи — с душой, зашнурованной кое-как, с губами, влажно стынущими после алчущих поцелуев.

Застонав от сводящей с ума, горчащей в уголках рта, выворачивающей кишки морским узлом злобы, он принялся обтирать губы ладонью.

Ему хотелось кричать, осыпая Уилла площадной руганью. Налететь на него, как на ублюдка Поули, и избить до полусмерти, сломать ему не только нос, но и зубы, все до единого. Бить головой о стену, спрашивая, расспрашивая о мельчайших, сальных, мягких, похотливых подробностях той ночи, проведенной ими порознь.

Чтобы было еще больнее. Больнее, чем в застенках тюрьмы Гейтхаус. Больнее, чем друг без друга.

Но он смог не проронить ни слова. Шел вперед, вперед, вперед, стиснув зубы, и проклиная, благословляя то, что Уилл Шекспир шел за ним.

Спустя несколько минут мрачного молчания, ощущая, что брови его нахмурены так, что лоб начинает ныть, Кит понял, где находится. По легкому, овевающему щеки ветерку, несшему рыбный, мертвецкий запах воды. Кривой, в форме змеи, никак не способной закусить свой ускользающий хвост, переулок расширялся разинутой ядовитой пастью, и выходил на Ватер Лейн.