232 (СИ) - Шатилов Дмитрий. Страница 18

Мысль эта ужаснула Боллингена, да так, что он, охваченный бредом, принялся повторять все подряд. Он поминал Бога, угодников, великомучеников и святых помельче. Он мешал молитвы за здравие и просьбы избавить себя от запора и зубной боли. Слова, которые он полагал ключом к Богу, в его устах распадались, превращаясь в мычание и бессвязные глоссолалии. Одновременно, по мере того как он, валяясь в канаве, истекал кровью, за текстами ему начало видеться некое окончательное понятие, узнав которое, он сразу же отдаст концы. Это понятие было пугающим, однако же и притягательным. Казалось, сама душа Теодора рвется к нему сквозь наслоения житейской дряни. Когда, обескровленный, Боллинген устал бороться, он потянулся к ней и очень удивился, осознав, что она собой представляет. Это не был Бог, святой Дух или какой-то принцип, дарованный небом. Это было черт знает что, которое взялось черт знает откуда и определяло жизнь Теодора черт знает почему и черт знает как.

С таким трудом заученные молитвы разлетелись, словно клочки бумаги. Последнее, что всплыло в умирающем мозгу Боллингена, было красивое, но едва ли уместное слово «аррондисман».

Если Бог был выдумкой побольше, а бурундучок -- поменьше, то причина, по которой в Когорту Энтузиастов влился Дзурай Чо, принадлежала все же к реальному миру и на жизнь зарабатывала акробатикой, пением и танцами. Это была обычная девушка, которая один из своих обычных номеров исполняла с шаром, тоже совершенно обычным, резиновым. Шар был синим, и синим было трико девушки, а также окутывающий ее полупрозрачный газ. Девушка ставила шар на пол, ложилась на него, изгибая спину, и поднимала стройные ноги – то правую, то левую. За дополнительную плату она могла очень быстро написать в воздухе любое имя и изобразить сердце, или какое-либо животное, кроме орангутанга, требующего запредельной гибкости. На первом же представлении Дзурай Чо заказал и сердце, и целый зверинец впридачу – такое впечатление на него произвела эта девушка. Не слишком удачливый с женщинами, он обладал редким даром влюбляться в лучших, и хотя танцовщица на шаре не была еще богата и известна, он все равно почувствовал в ней превосходящее себя существо.

Да, она была нежна, породиста, умна и строптива, она была кладезем любви, но только не для Дзурая Чо. В те дни он понял, как это трудно – отдавать должное существу, чьи прекрасные качества обращены к другому, признавать, что она не является стервой, сукой, обманщицей, а просто не любит и не может любить Дзурая, как бы сильно он ее ни любил. Какое-то время ему казалось, что он сходит с ума, затем на него снизошло просветление. Девушка с шаром не померкла, не отошла на задний план, как печальное и все же сладостное воспоминание. Напротив, она сделалась сильна, как никогда, обратившись из фатальной слабости Дзурая в источник его силы. Помещенная на светлую сторону памяти, она вдохновляла его, напоминала о том, что он, себе казавшийся незначительным, любил когда-то горячо и сильно, как любят большие герои больших книг. Окончательно разойдясь с действительностью, девушка с шаром обратилась в некий внутренний идеал, с которым Дзурай Чо сверял любой свой поступок.

«Одобрила бы она это?» – спрашивал он себя. – «А то? А другое?» И поскольку вымышленная девушка не содержала в себе ничего порочного, глупого, ничтожного и корыстного, то и поступать Дзурай старался так, чтобы его действия соответствовали ее величию, достоинству и чистоте. Не преуспев в реальности, он компенсировал это служением иллюзии, как если бы девушка на шаре могла проникнуть ему в голову и разглядеть, насколько он верен ей. Уже не скажешь точно, но, возможно, Дзурай надеялся, что однажды покровы спадут, мутное стекло исчезнет, и сердца их, доселе разделенные, сдвинутся, словно полновесные серебряные кубки. Так или иначе, верность девушке на шаре потребовала от него верности династии, потребовала подвига – и Чо вступил в Когорту, к таким же безумцам, как и он сам.

Хотя девушка на шаре давно уже забыла своего нелепого поклонника, она все же поддерживала его, сама об этом не зная. Она была сильной и смелой, с ней Чо не боялся и сражался, как лев. Однако это длилось недолго. Когда снаряд РОГ-8 разрушил мутное стекло и сдернул покров земного чувства, он унес с собой девушку и оставил только ее шар. Шар был уже не синим, а серым, и рос с ужасающей скоростью, заполняя собой весь мир. Он катился на Дзурая, и как только тот ощутил его свинцовую тяжесть, то понял, что все это время им двигала ничтожная и жалкая глупость. Если бы не она, в его жизни было бы куда больше счастья и любви.

В последнюю секунду Дзурай захотел все исправить, однако исправлять было уже нечего.

Таковы трое, взятые наугад из двухсот тридцати трех. Если задаться целью найти в них нечто общее, можно заметить, что в своем противостоянии великой Освободительной армии все они опирались на вещи маленькие и незначительные, и именно малость и незначительность этих вещей и определила их поражение.

Глупо было бы думать, будто храбрый бурундучок, Бог и девушка с шаром могли служить защитой от разрушительной мощи снаряда РОГ-8. Быть может, три эти жизни, оборванные столь внезапно и столь закономерно, учат нас, что жалкие иллюзии не в силах выдержать столкновения с могучей жизненной правдой.

Или что человек, изрешеченный осколками фугаса, наверняка истечет кровью и умрет.

В конечном счете, никто не желает учиться.

8. Шествие. Когорта вооружается. Воины всех времен

За триста лет своей истории площадь Гураба Первого — она же площадь Согласия, Революции, Торжества — успела повидать немало. Здесь, на затянутом черным крепом помосте, маршал Аргост Глефод лично сек Джамеда Освободителя, здесь читали свои стихи поэты великого дарования и сулили мрачное будущее огненноглазые предсказатели судеб. Здесь стояли в ожидании казни враги династии — в одних длиннополых рубахах, на стылом осеннем ветру, под прицелами солдатских ружей. Здесь всего на сто тридцать дней родилась когда-то Гурабская республика, загубленная беспутством своих предводителей.

Казалось, площадь Гураба Первого не удивить ничем — но нет, никогда еще на ее брусчатке, у бронзового фонтана Трех Копий, не собиралось в одно и то же время столько безнадежных дураков, безумцев и просто людей, отбросивших всякое будущее. Нелепость замыслов, абсурд стремлений, неизмеримые наивность и самонадеянность — иллюзия, захватившая их, была почти ощутима, она словно бы искажала реальность, и в ней, словно в вогнутом зеркале, еще ярче блистало здравомыслие обычных гурабцев, терпеливо ожидающих новый мир в очереди за пайкой, у себя дома, за разговорами о будущем и проклятиями в адрес династии.

Дураков было ровно двести тридцать два, и Глефод разглядывал их с гордостью и любовью. Если бы можно было разобрать этих людей на части, словно конструктор, и отобрать исключительно Воинские и Героические детали, из всей этой груды хлама, траченной сплином, получилась бы, наверное, пара-тройка полноценных солдат.

И все-таки на площадь Гураба Первого, воспламененные словом, явились именно они, а другие — достойные, смелые — или предали династию, или попрятались в безопасные норы. К худу ли, к добру ли, в час, когда старый мир нуждался в сильнейших своих воинах, на помощь ему пришли маменькин сынок Лавдак Мур, астматик Андреас Рихте, присосавшийся к своему ингалятору, как пиявка, рахитично-золотушные Аарон Блэк и Аластор Роу, проигравший в рулетку все, что можно, Пнагель Янгерстрем и просто застенчивый и тихий архивариус Хуа Фэй, чудом переживший в «Мокрых кисках» прикосновение живой, настоящей женщины.

И, конечно, был здесь Дромандус Дромандус, незадачливый изобретатель, чьи шедевры — миниатюрный ядерный реактор, помещающийся в дупле зуба, и пряжка ремня, вибрацией оповещающая о смене времен года — не снискали широкого успеха у публики. Рядом с Дромандусом стоял сбитый из фанеры ящик, выкрашенный в красный, в ящике же покоился могучий Щит, обещающий спасение и победу. На все просьбы показать диковинное устройство в работе изобретатель отмалчивался, предпочитая, очевидно, явить главный козырь Когорты Энтузиастов лишь тогда, когда бессильным окажется все остальное.