232 (СИ) - Шатилов Дмитрий. Страница 34

– Чтобы наполнить слова кровью, что же здесь непонятного? – сказал тихо Дромандус. – Слова – кровью…

– … а бутафорские костюмы – живыми людьми, – закончил за него Глефод. – Да, вот и конец противоречиям, голова моя чиста. И я хочу спросить вас, друзья, – повернулся он к Когорте, – надо ли нам еще сражаться? Я ведь сказал много прекрасных слов, но не сказал главного – почему и зачем здесь я сам.

– А это так необходимо? – спросил Хосе Варапанг.

– Д-да, Г-глефод, – поддержал его Най Аксхильд. – К-какая разница?

– Хоть ты и наш предводитель, – сказал Дзурай Чо, – отступать или нет – решать не только тебе. Мы все здесь по личным причинам, и если ты разрешил свою, то остаются еще и наши. Не будь таким эгоистичным, Аарван, это тебе не идет.

– Я понимаю, ты заботишься о нас, – встрял Эрменрай Чус, – но мы ведь все понимаем, ясно тебе? Мы уже не наивные дурачки, для которых война, битва, смерть – просто слова. И если мы здесь и сейчас с тобой, отнесись к этому с уважением. Мы не пошли бы за тобой просто так, нет, ни в коем случае. Внутри нас всегда было что-то, что нужно было просто разбудить и выпустить наружу. Что-то, что необходимо проверить боем и столкновением силы.

ЛАВДАК МУР: Да! Чтобы мама сказала: «Ты настоящий мужчина, сынок, можешь больше не носить колготки!» И я не буду их больше носить! Никогда!

ДЗУРАЙ ЧО: Чтобы доказать, что ты достоин той, которую любишь. Что ты не один из многих, а единственный и желанный.

ТЕОДОР БОЛЛИНГЕН: Чтобы Бог, наконец, явил себя, потому что без него мне очень плохо.

ХОСЕ ВАРАПАНГ: Чтобы быть огромным не только снаружи, но и внутри.

НАЙ ФЕРЕНГА: И сравняться с людьми, о которых я читал в больших и красивых книгах!

ГАНС ЭСМЕ: Да просто чтобы не быть дерьмом, вот зачем все это.

ПНАГЕЛЬ ЯНГЕРСТРЕМ: Или искупить позор и избыть стыд. Он умирал, а я его оставил одного, в чужом месте, среди чужих людей. Я уходил, а он смотрел мне вслед, покорно, но с такой надеждой… Словно думал, что я вернусь, что мне хватит мужества… Я хочу, чтобы он простил меня.

МОЛАНДРО МАЛАНД: А я все потерял, дальше падать некуда, остается лишь подниматься, выше и выше.

ЭРМЕНРАЙ ЧУС: Я же сражаюсь… Сам не знаю почему. Это больше меня, точка, конец истории. Не спрашивайте, я не скажу.

НАЙ АКСХИЛЬД: Я н-не хочу, ч-ч-чтобы н-надо мной смеялись из-з-за лысины! В-в-вот все, что мне н-нужно!

ТОБИАС ФЛАК: А мне нравится оружие! И мундиры! И ордена! И солдатская каша! И пэйнтбол! Я самый меткий в своей команде! Я самый лучший! Я! Я! Я!

МУСТАФА КРИЗ: Доблесть и честь – вот и все причины.

ААРВАН ААРВАСТ: Чтобы восстановить справедливость…

УМБЕРТО УМБЕРТИНЬО: …и оставить след на песке.

ДРОМАНДУС ДРОМАНДУС: Чтобы вернуть утраченное достоинство…

ААРВАН ГЛЕФОД: … и обнаружить, что оно всегда пребывало с тобой.

– Значит, вы остаетесь? – спросил капитан, когда голоса утихли, и тепло душ, казалось, вытеснило холод ветра и осветило мир золотым сиянием дружества. – И это несмотря на опасность, на то, что жизнь одна, и другой вам не сделают? Как же я недооценил вас, как же мне стыдно! Но что же нам делать, чтобы победить? Как нам этого добиться?

– Да делай, что хотел с самого начала, – сказал Дромандус. – Как в легенде, не ошибешься. Пой гимн, стой с нами плечом к плечу.

– Но ведь песня – о шлюхах… – начал было Глефод, но Дромандус остановил его.

– Значит, споем о шлюхах, – сказал он. – Это наша песня, и мы можем петь ее обо всем, о чем захотим.

– А если…

– А если мы не герои, – продолжил изобретатель, – то не будем ими честно и гордо, вот и все. Пой же, Глефод.

– Пой, пой! – поддержала Дромандуса Когорта. – Пой, а мы подхватим!

Капитан моргнул раз, другой. Что-то странное творилось со зрением, как если бы реальный мир сплавлялся в одно целое с неким другим, проступающим изнутри Когорты. Это напоминало пресуществление, изменение самой природы людей, которых он вдохновил и повел в бой. Те, кто всего лишь нарядилисьв рыцарские доспехи, становились рыцарями, те, кто просто нацепили на себя самурайские маски, обращались на его глазах в подлинных самураев. То же преображение изменило и остальных, иллюзии больше не существовало, она перестала быть нужной и устранила саму себя. Осталась лишь правда, и, окруженный ею, капитан открыл рот и запел – сперва слабо, затем все с большей силой и звучностью.

– Torhud ud vorhod… – начал он, как начинал уже не раз, и робкие эти звуки повисли на мгновение в шуме ветра, словно в пустоте – мелодия одинокой скрипки. – Dhorved od morhed… – и здесь тусклые и звучные, чистые и хриплые, огромные и крошечные басы, баритоны и теноры подхватили песню и понесли ее своим объединенным течением.

Да, это была глупая песня, похабная песня, песня о шлюхах – она была такой и раньше, что изменилось теперь? Ничего, просто они знали ее смысл – и все равно пели, как если бы то был воинский гимн, вдохновляющий и единственно возможный. Пускай в мире не существовало доблести и чести, способных одолеть Освободительную армию, зато была Когорта Энтузиастов – и этого вдруг оказалось достаточно, чтобы жить и стоять на пути у врага.

Так пели они, и каждый вливал в песню печаль и радость, отчаяние и надежду, восторг и страх, каждый питал мелодию своим стремлением и силой, черпаемой из точки опоры. В сравнении с надвигающейся мощью истории и времени сила эта была ничтожна, и вскоре душевному подъему предстояло смениться подлинными болью и ужасом, единственным выходом из которых окажется смерть – и все же те несколько минут были для Когорты апофеозом, ярчайшей вспышкой, перед которой меркли и безвыходность их положения, и общечеловеческий, ожидающий каждого рок.

И вот они пели, а с небес, с борта «Меча возмездия», недосягаемый и непобедимый, на них глядел Джамед Освободитель.

От финальной битвы, штурма столицы он ждал чего угодно – коварной ловушки, предсмертной агонии издыхающего Гураба. Не ожидал Джамед лишь того, что увидел в действительности. Не было ни могучей армии, готовой стоять до конца, ни противотанковых ежей и окопов, затянутых колючей проволокой. Все, что встретил о Джамед Освободитель, подойдя к столице Гураба – горстку чахлых неудачников, защищающих давно остывший труп.

Так, по крайней мере, ему показалось на первый взгляд. Затем он приказал подать изображение Когорты на центральный экран рубки и долго смотрел на него, не зная, плакать ему или смеяться.

Да, это был старый мир, он узнал его сразу. Только этой постылой, убогой действительности, с которой Джамед боролся всю свою жизнь, хватило бы отчаяния на подобную безвкусицу. Кому вообще пришла в голову эта идея – обрядиться в карнавальные тряпки и идти в бой? Если бы кто-то в преданном всеми Гурабе действительно хотел драться, он бы делал это по-настоящему – вел партизанскую войну, навязывал битву за каждый дом, каждую улицу! А эта клоунада, символический спектакль – что они хотят сказать этим? Что они признают свое ничтожество? Что они – сдаются?

Нет, это не так. Они ведь уже сдались, все, даже Гураб Двенадцатый, сдались уже давно и безоговорочно, как и положено жалким трусам. Эти же люди, несмотря на всю свою нелепость, действительно пришли сражаться, Джамед видел это в их лицах, полных достоинства и покоя. Что за странный контраст, что за мучительный разрыв между формой и содержанием! Неужели это и есть подлинное лицо старого мира – эти храбрость, доблесть, честь, скрытые под бутафорскими плащами, доспехами, шкурами, под всем ненастоящим, фальшивым, наносным?

Но…. Но… Но почему только теперь, почему не тогда, в далеком детстве Джамеда? Зачем нужны были грязь, подлость, ложь и страдания, которые ему пришлось пережить? Почему старый мир открылся ему лишь сейчас, в миг собственной гибели, почему он не был добр раньше, почему не позволил служить себе, не заметил Джамеда в нужное время, не принял его в свое лоно и не воспользовался талантами, которые Джамед был бы рад ему предложить? Ведь он всегда знал, что силен и способен – когда выживал на улицах Гураб-сити, когда верховодил сверстниками в интернате, когда, привлеченный Оппозиционной партией Гураба, служил ей верой и правдой – и достиг нынешнего своего положения…