Чёрный шар (СИ) - Шатилов Дмитрий. Страница 10

Что оставалось думать Арваньо? Несомненно, сама жизнь обделяла его, обкрадывала, лишала того, что принадлежало ему по праву. Сама жизнь была виновна в том, что он оскорблен, унижен, всеми брошен, всеми забыт. Будем честны: эти мысли он раздувал в себе намеренно, иначе слишком страшно, тоскливо и тошно было ему по ночам, когда при тусклом свете ночника, в пыльной комнатке, на продавленной кровати раскрывалось все ничтожество его нынешнего положения и то беспросветное убожество, что ожидало его в грядущем. Страшась безумия, он обращался к благословенному прошлому, и виделось оно ему столь же отрадным, каким видится небо из окна тюрьмы или со дна затхлого, сырого колодца. Дни, еще не отравленные Игрой, в его памяти были полны света, воздуха, радости. Не раз Арваньо воспарял духом, полный решимости вернуться – но нет, нет, нет! – боже, какой мукой оборачивались эти порывы, когда Арваньо осознавал всю пропасть между собой нынешним и тем, кем он был когда-то! Это был замкнутый круг: от ненависти к себе он бежал в ненависть к жизни, а отчаявшись винить жизнь, снова и снова растравлял в себе тоску по былому. Его пожирала Игра, и он пожирал себя сам: возможно, Арваньо спасло бы вмешательство тех, кому он был дорог, но сквозь панцирь жалости и самооправданий к нему пробилось не сочувствие, не знак того, что о нем помнят – пробился к Арваньо лишь голодный Зов, и Арваньо последовал Зову.

Один нож вонзился ему прямо в горло, другой распорол бок, третий засел глубоко в бедре. Для Арваньо это были не более чем царапины: кто, как не он, на протяжении десяти лет умирал ежедневно, ежечасно – когда вместо короля выходил валет, когда предательский шарик замирал в шаге от заветной цифры? Он схватил Когтена за руку, и на жирном запястье убийцы вздулся багровый синяк с мертвенно-серой каймой. Эти трое были такими самодовольными, такими уверенными в себе – совсем как те, что некогда отказали ему в помощи. Ну, так Арваньо вернет должок, получит, наконец, жизнь, которая ему причитается. Он заберет у толстяка его добродушие, у тощего – его джентльменство, у горбуна – его ловкость и силу, а у юноши неподалеку – его молодость. Он заберет у них все, все!

Теперь не убийцы теснили нечаянного свидетеля – он наступал на них, и жадные его руки были холодны, как лед. Он запятнал лицо Клычмара, иссушил лодыжку Клювда; искореженный, меняющий одну страдальческую позу на другую, Арваньо был хищник, чья сила только росла, но увы – через мгновение острый нож перерезал сухожилия, и Арваньо мог лишь бессильно скрести ногтями бетон.

Когда с противником было покончено, Когтен, Клычмар и Клювд обратили свой взор на Вертена Ю. Почему он не бежал, этот садовник, во время короткой, но яростной схватки? Что ж, он занимался своим делом – сажал цветы. Помимо обычных семян в его сумке были и Сказочные, и вот теперь на его ладони, проросший из горсточки земли, алел пурпурный мозгогляд, чудесный цветок из Земли Тлура. Мозгогляд славится тем, что в период цветения впитывает в себя самые яркие мысли окружающих – такие, которые буквально витают в воздухе. Мысли эти запечатлеваются на его лепестках простыми и понятными картинами; именно так Вертен Ю узнал о замыслах убийц и равно проникся сутью Забытой Армии. Суть эта ужаснула его, и вместе с тем – ибо, напомним, был он практически человеком упорядоченного мира – в голове у него сразу же родилось решение, простое и красивое. Требовалось только узнать Забытую Армию получше, требовалось понять, действительно ли подействует этот способ, сгодится ли метод из мира добра для мира зла и несправедливости?

Наблюдая за тем, как неспешно подходят к нему убийцы, Вертен Ю нежно подул на мозгогляд, и все двенадцать лепестков его осыпались на площадь. Что теперь? То, что вошло в легенды под именем «бегства сквозь сто лесов».

В своей котомке, кроме семян цветов, Вертен Ю хранил зерна биомов, созданные в Земле Анод; тундры, дождевые леса, пустыни и степи – все не больше горошины, посади только в землю.

Вертен Ю выбрал джунгли. Он погладил черное семечко, провел над ним Бутоном, и тысячи лет роста, сконцентрированные в одном мгновении, вырвались на свободу. Это было настоящее преступление против законов Земли Тернов: необузданная, пышная, первозданная зелень там, где и садовые цветы были под вопросом. Что за бунтарство, что за безумное расточительство! И, конечно, оскорбительнее всего было то, что решительно ни к какой государственной пользе эту роскошь приспособить было нельзя. Какой парад украсите вы лианой? Какого полицейского нарядите в папоротник?

Но это было еще не все: разве хватило бы гордым, свободным джунглям пятачка, где разместился Четвертый, могила из бетона и стекла? Тысячу раз нет – и само пространство раздвинулось, разрушая безупречную симметрию городов Земли и отделяя Вертен Ю от убийц. Представьте себе досаду Когтена, холодную ярость Клычмара, истерику Клювда – представьте, что разжеванный кусок вырвали у вас изо рта, что звон ста тысяч золотых сделался едва слышен – представьте себе это, и вы постигнете дух погони, поймете, ради чего можно продираться сквозь заросли, тонуть в болотах, терпеть насекомых, змей, сырость и жару.

Были тут и люди, целые племена, одно такое племя звалось тамтариву, и женщины его ходили на охоту, а мужчины, дебелые евнухи, целыми днями валялись на циновках из травы. Джунгли полнились силками, сплетенными тамтариву, и вот Когтена, Клычмара и Клювда связали и отдали на съедение Тартаке, богу-сороконожке. Бог был отцом детей племени, он выглядел как двадцать мужских торсов, сросшихся друг с другом, и в ночи полной луны женщины сочетались с ним по десять зараз. Тартака пал от руки Когтена, но перед смертью наложил на убийц проклятие: все трое поросли ушами с головы до пят. Уши эти обладали прекрасным слухом, вполне себе Сказочным, и, пока Клювд жадно срезал их и прятал в сумку для коллекции, Когтен и Клычмар слышали, как в милях отсюда Вертен Ю неспешно идет по просеке, и гады его не кусают, и мошки не жалят, и не путаются под ногами лианы. Да, он определенно был достоин ненависти, этот неуловимый человек, и с упорством, что пристало дьяволам или героям, убийцы продолжили свой поход.

Но и Вертен Ю в сотворенных им джунглях был всего лишь гостем. Так считал Моакчи, великий шаман племени могерим, заслуживший в испытании змеями титул Повелителя Яда. Обычаи могерим говорили, что чужаков не грешно обманывать, и вот, пока Вертен Ю спал в шалаше из листьев хои-хои, Моакчи подкрался к нему, зачерпнул из сумки горсть биомов-семян и тут же проглотил, надеясь обрести невиданную силу. О том, что из этого вышло, в «Легендах и мифах неупорядоченной Вселенной» за авторством Фотурианки Аньес сказано так:

Подателем Пищи, Моачтлоа, зовут туземцы могерим исполинскую ледяную глыбу, в которую вморожены бесчисленные стада слонов, антилоп, газелей, жирафов, пингвинов, нерп, сивучей и морских львов. Словно гигантский холодильник, Моачтлоа хранит в себе львиные прайды, стаи гиен, косаток и полярных медведей. Перемежаются эти «кладовые» слоями плотно утрамбованных мангровых лесов, ягеля, гинкго. В голодные месяцы могерим откалывают от глыбы куски и растапливают на огне, извлекая из них цельные туши животных. Во время ритуала благодарения двенадцатая часть мяса сжигается у подножия идола Лоанкмеди (букв. Демон-Выращивающий-Траву) и десятая – на алтаре перед изваянием шамана Моакчи, культурного героя племени. Именно он некогда проглотил семена из котомки Фотурианца Вертен Ю, и первое семя, что распалось у него в желудке, содержало в себе ледники и арктическую тундру. Фактически, Моачтлоа со всей своей начинкой – ничто иное, как преобразованное тело Моакчи; остается лишь установить, является ли постепенное поглощение глыбы заурядным изменением ландшафта или каннибализмом, достойным всяческого порицания?

Но вот джунгли кончились, и в городе Тринадцатом Вертен Ю бросил в землю семя саванны, а в городе Двадцать Втором оставил зародыш гор. Защищаясь от убийц пустынями, долинами, озерами и реками, он в то же время повсюду искал следы Забытой Армии и чем дальше, тем больше встречал таких следов. Спертый воздух Земли Тернов наливался тоскою, горечью и злобой, повсюду кишели шпионы, и пять правителей стягивали к столице войска.