Чёрный шар (СИ) - Шатилов Дмитрий. Страница 11

Немые, жестокие и печальные, солдаты Забытой Армии были неумолимы; точно так же, как Арваньо, они шли, чтобы "вернуться к жизни", "восстановить справедливость", "забрать свое".

Откуда же она взялась, эта Забытая Армия? Кто породил ее? Из каких нор она выползла?

***

История не сохранила имени человека, с которого начался поход живых мертвецов. Словно камешек, породивший обвал, он скрыт под грудой своих собратьев, и ненавистью ли, тоскою ли была пробуждена в нем таинственная сила – важно лишь то, что он был первым: магнитом, центром притяжения, рупором, транслирующим Зов на весь мир.

Вы, молодые и сильные, любящие и любимые, вы, сыновья и дочери, мужья и жены – взгляните на вашу Землю, суровую Землю Тернов! Как ни сера она без цветов, как ни жестоки ее законы, есть нечто такое, чего пяти правителям никогда у вас не отнять. Под грузом предписаний, в сетях бесчисленных правил, между шестеренок государственной машины – в ваших кухнях и спальнях продолжается обычная, повседневная, непобедимая и неукротимая Жизнь. Ваши ссоры и ваши хлопоты, ваши дети и ваши дома, самый тяжкий труд ваш и самое блаженное безделье – вот что останется с вами и в годы несчастий, и в дни жестокого гнета. Ибо, что бы ни случилось, вы пребываете в русле Жизни, и могучая эта река влечет вас в Будущее, которое по праву детской памяти уже сейчас принадлежит вам.

Да, оно ваше – ваше, ваше! – но скажите мне, как быть с теми, кто непричастен к Жизни, кто избылся и избыт из вашей памяти, кто ушел или был изгнан в обезлюбленное, обезлюдевшее пространство, за пределы здравого смысла и человеческого взгляда? Их – проигравших, мертвых, покинутых, разорвавших последние связи – вспомните ли?

Нет, напрасно было бы на это надеяться. Счастливые и свободные, вы не войдете в затхлые склепы, где мертвые грызут сами себя. Хотя они здесь, рядом с вами, в соседних квартирах, на одной улице – вас отделяет от них невидимая стена. Вам нечего сказать им, а они не снизойдут до того, чтобы вас слушать. Нигде вы не найдете такой гордости и такого самоуничижения, как в тех, кто отрезан от людей, вышвырнут на обочину, оставлен буквально с одним легким и половиной сердца – и живи, как хочешь.

В томительные вечера, когда мир – огромный, днем заслоняющий все несчастья – сжимается до размеров комнаты; когда ошибки растут, словно тени, а удачи видятся редкими проблесками во тьме; когда все тело ноет от нерастраченной силы, а ум один за другим перебирает варианты того, что мог бы сделать, но не сделал – побоялся, не сумел, не захотел; когда ни одна живая душа не печется о том, жив ты или умер, и из всех людей на свете ты предоставлен одному себе; когда нет смысла лгать, и понимаешь отчетливо: ты – ничто, тварь, нуль, голые боль и отчаяние в человеческой оболочке; когда растравляешь, одну за другой, старые раны; когда чувствуешь, как все лучшее в тебе гниет заживо, обращается в перегной – тогда и только тогда в груди твоей рождается томительный, тягучий и страшный Зов. В упорядоченном мире он был бы неслышен, ограничен стенками твоего черепа, но здесь, во Вселенной Сказки, где дух равен плоти и помысленное соперничает с сотворенным, Зов изливается из тебя в просторы всеобщего одиночества, и те, кому предназначено слышать, слышат его, как собственный голос.

«Ко мне!» – говорит он. – «Ко мне, брошенные любовники и обманутые жены, честолюбцы, потерпевшие крах, и мечтатели, познавшие разочарование! Ко мне, забитые бухгалтеры и мелкие сошки, одержимые ревностью и снедаемые отчаянием! Приходите ко мне, вы, кто никогда не ел досыта, не любил взаимно, не знал счастья, вы, кому остались лишь зависть и бессильный гнев! Приходите, неудавшиеся самоубийцы, истерики и негодяи, неудачники всех мастей, чей кредит жалости давно исчерпан, позоры семей, чьи имена вычеркнуты из всех завещаний, солдаты, продающие свои ордена, женщины, продающие свое тело! Приходите ко мне, мертвецы, лежащие в земле, великое подземное большинство, вытесненное живыми! Ваши могилы немы, надгробия стерты безразличием памяти, мертвый холод и смертный грунт – вот все, что у вас осталось. Ко мне, покинутые живые и забытые мертвые! Я поведу вас!»

Так говорит он, и в звуках его – страсть отчаяния, жажда жизни, которой иначе не вырваться, не найти дороги из тела. Зов настигает повсюду, и те, кто слышат его, выходят на улицы и впадают в единое человеческое море.

Вот Орбунди, раздавленный страхом, с умом-колодцем, в котором ничтожные глупости обрастают тысячекратным эхом. Былые поступки, былые слова прижимают его к земле, превращают в червя, в мокрицу, в скользкого гада. Ни в чем не повинный, Орбунди изобретает себе все новую и новую вину, пока самообличение не становится единственной его страстью, убийственной, но непреодолимой. Не ведая больше ни о чем, не имея ничего больше, он живет лишь затем, чтобы наказывать себя – ежедневно и ежечасно. «Страх и стыд, страх и стыд», – бормочет Орбунди, отходя ко сну; «Я никто, я никто», – шепчет он по утрам, просыпаясь. И лицо его, и жесты, и походка – все кричит: «Я виновен, я согрешил, я неправ». Но никто не оскорбит, никто не ударит Орбунди. Мир усвоил, что маленький нуль наговаривает на себя, что страшная и интересная вина его – выдумка от первого и до последнего слова. Окруженный одним лишь брезгливым равнодушием, отторгнутый от людей как липкий объект случайной жалости, похититель чувств, предназначенных для существ более достойных, Орбунди вступает в Забытую Армию, чтобы сказать миру: дайте мне роль горбуна – уродливого, но общепризнанно, ничтожного, но заслуженно.

А вот Алетто, отвергнутый, несчастный в любви дурак. Мир полон таких историй, и все же из сонма трагически влюбленных он один довел свою отверженность до предела, один отрешился от всего, что связано с Нею. "Пускай Она забирает все!" – думал Алетто. – "Веселье, танцы, всю радость, все счастье, весь мир – я ничего не хочу от Нее, я проживу и так!" В безумии своем он полагал это щедростью, благородством, стойкостью, достойной мужчины. Но мир не принадлежал ему, и поступок его не был жертвой. Отречение оказалось ловушкой, тупиком без выхода. Бессознательно мечтающий о том, чтобы ранить Ее своей болью, Алетто обрек себя на подлинные, не выдуманные муки. Желая навредить ей, он вредил лишь себе. Самообман поработил его, отрезал от жизни, иссушил и выхолостил душу. От прежнего полноводья, изобилия мыслей и чувств в нем уцелели лишь горечь и память о Ней, как символ всего, что Алетто когда-то утратил. Уже не любимой была Она, но подлой воровкой, лгуньей, живущей свободно и бесстыдно-радостно, пока он страдает во тьме. И вот Алетто поднялся из мрака и шел теперь с Забытой Армией возвращать себе мир, украденный Ею.

А Масканн – вы помните Масканна, остался ли он в вашей памяти? До того невзрачен этот человек, что забыть его – дело мгновения. Сколько таких, как он, рассеяно по одиноким жилищам, обречено день за днем повторять бессмысленный ритуал существования! Никому нет до них дела, даже им самим – и все же в каждом под маской равнодушия беззвучно бьется: "Не дайте мне уйти в ничто, я хочу, чтобы меня помнили!"

А Траггик с его мечтами и планами, терзаемый неврозами, беспомощный перед страхом смерти – Траггик, желавший сделать так много, но не успевший сделать ничего. Сколько таланта вложила в него природа, сколько страсти и своевольной силы! Траггик, Траггик – почему от него остались лишь угли? Не признать ли нам справедливым его поход против людей, его отчаянный крик: "Отдайте мне мою жизнь, верните мне мое время!"

Таковы были лица Забытой Армии, и хотя каждому солдату Зов сулил нечто конкретное, выстраданное, глубоко "свое", общая цель по мере слияния становилась все призрачнее, все химеричнее. То, что начиналось как жажда справедливости, мести, признания, счастья, единения с людьми, постепенно стало войной против Жизни как таковой. Уже нельзя было, утолив желания, остановить движение Забытой Армии. Как жаждущий любви не насытится любовью, как алчущему богатства вечно будет недоставать золота, так и Забытая Армия, поглотив Землю Тернов, не сумела бы заглушить свой голод.