Чёрный шар (СИ) - Шатилов Дмитрий. Страница 9

Клювд, третий член клуба, слеплен природой кое-как, лишь бы вышло нечто похожее на человека. Он лишен добродушия Когтена и достоинства Клычмара и даже имени своему соответствует, кажется, не вполне, ибо нос его, маленький и приплюснутый, похож отнюдь не на клюв, а на садовую сливу. Да-да, как и этот прекрасный плод, нос Клювда снабжен продольной бороздкой, вот только искать в нем сладость – занятие напрасное. В обычное время нос скрыт платком, но это жалкие полумеры, так как обычным людям Клювд проигрывает не одним только носом. Он вроде бы неплохо сложен, но осанка такова, что плечи находятся почти вровень с ушами. Он волосат, и волосы его сильны и здоровы – однако же располагаются на голове пучками, никак не желая образовывать монолитный покров. Он ловок и силен, но движения его производят впечатление несуразицы, телесного хаоса. При ходьбе голова и торс Клювда то отклоняются назад, то резко накреняются вперед, отчего создается впечатление, будто он клюет рассыпанное перед ним зерно. Это, да еще то, что разговаривает он хриплым, словно бы кудахчущим фальцетом, вас смущать не должно: как убийца Клювд вполне равен своим товарищам. Не получая особого удовольствия от процесса, он чрезвычайно высоко ценит «трофеи» – уши, носы и глазные яблоки, которые хранит в особом холодильничке тщательно рассортированными и снабженными ярлычками. За каждым таким ярлычком скрывается своя история, и для ушей Вертен Ю здесь тоже найдется место.

Таковы были Когтен, Клычмар и Клювд – убийцы, отправленные пятью правителями за беспечным садовником, сажающим без спроса цветы. Но кто же был их добычей? Что это за личность – Вертен Ю?

Задавшись целью описать садовника Людей Будущего, мы волей-неволей столкнемся с определенными трудностями. Из всех Фотурианцев Вертен Ю был наиболее похож на человека грядущего упорядоченного мира – стало быть, оказывался практически лишен каких-либо ярких, отличительных качеств. Имея за плечами жизнь без всяких трагедий, в орден он вступил с той же естественностью, с какой юноши из знатных семей поступают на государственную службу. Фотурианцы – бунтари, борцы с чудовищами и тиранами – были для него кем-то вроде комитета по озеленению парков и скверов, учреждением чрезвычайно полезным, но лишенным всякого священного ореола. Все это отнюдь не значит, что Вертен Ю был посредственностью; напротив, сам характер его дарований говорил о том, что источником их является не душевный надлом, как у большинства его товарищей, а именно душевное здоровье. Тягу к насилию, интерес к запретному знанию, жажду власти Вертен Ю воспринимал как вредные, но вполне преодолимые пережитки. Биограф, настроенный неблагожелательно, увидел бы тут высокомерие, однако будем честны: ни разу за всю свою жизнь Вертен Ю не дал к этому повода. Это был открытый, жизнерадостный и отзывчивый человек, чья любовь к людям не уступала его любви к цветам. Быть добрым, вежливым, скромным и самоотверженным ему было совсем нетрудно, проще простого, все равно что дышать – и потому среди Фотурианцев то, что он совершил в Земле Тернов, не считается особенным подвигом. Там, где другой Фотурианец был бы обречен мучиться, ошибаться и сквозь тернии пробиваться к истине, Вертен Ю просто не мог поступить иначе.

***

Город, известный ныне как Встреча, раньше звался просто – Четвертый. Как и его соседи, Пятый и Шестой, то был типичный провинциальный город Земли Тернов. Серые блоки домов делили на равные доли прямые как палки улицы, и каждая улица неизбежно вела к городской площади. В центре площади на огромной бетонной клумбе красовались цветы, вырезанные из жести, ржавые от бесконечных дождей. Всего в двадцати милях от шумной и воинственной столицы это было настоящее царство затхлости и забвения, пустота, принявшая облик человеческого жилья.

Они приближались к центру с трех разных сторон – убийцы, садовник и Арваньо, посланник Забытой Армии, ее безмозглое щупальце, отправленное по миру шарить в поисках новых сил. Они увидели друг друга одновременно, Вертен Ю сунул руку в свою котомку с семенами, и смертоносное трио обнажило свое оружие. Не остановился лишь Арваньо, и вышло так, что встал он ровно между ними – оболочка от человека, опаленная постыдной и непреодолимой страстью.

Первый заговорил Когтен, мягкий его бас звучал мурлыканьем сытого кота и в солнечный полдень заполнял собою всю площадь.

– Что ты, дружок? – сказал он Арваньо. – Вышел прогуляться, забыл дорогу домой? Отойди в сторону, мой милый, или возвращайся домой, смотри на нас из окошка. Что за прок ломать такое маленькое несчастное существо? Я даже отсюда вижу, что ты раздавлен – ползи же в свою норку, под свой уютный камешек!

Но Арваньо не сдвинулся с места, и тогда заговорил Клювд:

– Прочь! – взвизгнул он. – Убирайся! Твои глаза высохли, твои уши ничего не слышат! Ты бесполезен! Прочь! Прочь! Прочь! Нам ни к чему убивать тебя!

– Убить-то как раз можно, – задумчиво почесал подбородок Клычмар. – Вот только работа выйдет сверхурочная, а кто же нам за нее заплатит? Или в нашей славной книжечке есть графа «Благотворительность»? Нет, господа, договор был всего на одну голову. Я рад каждому случаю продемонстрировать свое искусство, но не меньше я люблю, когда в отчетности комар носа не подточит.

Так сказали убийцы, но Арваньо не отступил. Вот они застыли в нерешительности – мгновение перед взрывом – а потом Когтен положил Клычмару руку на плечо и сказал:

– Не будьте педантом, коллега. Один ударчик. Только один.

– Один? – переспросил Клычмар.

– Один? – переспросил Клювд.

– Один ударчик, – повторил Когтен.

– И только? – спросил Клычмар.

– Один ударчик, и только! – крикнул Клювд.

– Всего один, – пообещал Когтен. – Всего один удар, и все.

– Всего один! – крикнул Клювд.

– Хорошо, – сказал Клычмар. – Хорошо. Склоняюсь перед вашим красноречием – всего один ударчик, как вы изволили выразиться. Но я дорожу своей репутацией. Никто не должен узнать о том, что я – я! – сделал это бесплатно. Один ударчик – но никто никому!

– Один, и все, – поклонился Когтен.

– Один, и все! – крикнул Клювд.

– И никто никому! – воскликнули одновременно все трое.

Все это походило на спектакль – да это и был спектакль, отработанный и сыгранный тысячу раз. Перебрасываясь репликами, словно жонглеры – мячами, они шажок за шажком подбирались к Арваньо, и едва тот оказался заключен в треугольник смерти, как на солнце сверкнули ножи.

Он не дрогнул и тогда, этот солдат армии сломанных. О, в этот миг Арваньо даже не различал лица своих убийц! Мыслями его владели красное и черное, а еще цифры, проклятые цифры, и шарик, милостивый к другим, но такой жестокий к Арваньо! Радость победы, восторг транжирства, азарт – демон Игры поглотил в нем все, кроме зависти к везению других. Когда-то Арваньо звался иначе, и был он молод, любим, богат. Богатство оставило его первым, истаяло, словно дым. Затем настал черед жены, детей, друзей и знакомых. Рулетка смешала лица, разделила людей на тех, кто мог ссудить денег, и тех, кто предлагал бессмыслицу – прекратить, подумать о будущем, пойти лечиться. Наконец, растрачен был и последний капитал – молодость; и некогда многообещающий юноша начал опускаться на дно.

Это было отлучение от мира: одинокая квартирка, порванные связи, жалкие крохи, уходящие на игру, кратковременные прозрения, сопряженные со стыдом и жгучей ненавистью к себе – и, конечно, мысли о том, как хорошо все у «них», веселых и счастливых, у тех, кто бросил его, оставил, не рухнул с ним в мрачную яму позора и ничтожества. Несправедливость подобных обвинений была Арваньо вполне ясна, и все же он не мог отказать себе в удовольствии чувствовать себя оскорбленным, равно как и не мог не мечтать о возмездии: о том, что он, покинутый всеми, падший, заброшенный – прав, а «они», такие примерные, такие доброжелательные – никоим образом не правы. Орудием мести воображение рисовало крупный выигрыш, джекпот, куш; десятки беспроигрышных рулеточных систем внушили Арваньо, что у жизни для него припасен подарок, сладкий кусок, принадлежащий ему одному. «Чужого мне не нужно, только свое, свое!» – бормотал Арваньо, склоняясь над игорным столом, однако то мифическое, что якобы причиталось ему, по-прежнему оставалось недоступным, а реальное, потерянное им, каждый раз сгребал лопаточкой беспощадно любезный крупье.