Узел (СИ) - Сергеева Оксана Михайловна. Страница 29

— Есть. Я не делала аборт. Тогда. Я потеряла ребенка, но я не делала аборт, — на одном дыхании выдаю заготовленную речь.

Слова, много лет сидевшие внутри мертвым грузом.

Слова, от которых у меня уже саднит горло.

— Ты просто должен это знать. Я бы никогда не избавилась от твоего ребенка. Никогда в жизни. У меня и мысли такой не было.

Прошлое снова тисками сжимает сердце — Леднёв сжимает мою руку.

Мне больно, но я молчу. Ему сейчас, наверное, больнее.

Чувствую на себе его жгучий взгляд, но не смотрю ему в лицо. Не могу.

— Тогда какого хера! — орет он.

— А вот это самый сложный вопрос… — Проклятые слезы. — Все было не так… — Проклятая в голосе дрожь.

Наконец, он отпускает мою ладонь, с усилием вздыхает. Очень тяжело и медленно.

Господи, не представляю, как ему дается этот вздох.

— Климова, я тебя обожаю, — говорит без особой любви в голосе. — Выдать мне такое за минуту до ухода. С добрым утром, Никита.

— Я должна была тебе сказать. Наверное, это больше надо уже мне, чем тебе. Это все, что ты сейчас должен знать. Об остальном… о боли, страданиях, о чем ты там хотел слышать… потом… или никогда… не знаю, — почти шепчу.

— В ту секунду, когда я буквально стою на пороге. Когда у меня нет времени что-то выяснять. Хотя правильно. Придушить-то я тебя тоже не успею.

— Можно я не буду провожать тебя до двери, — пытаюсь пошутить.

— Нельзя. Привыкай быть приличной женщиной. Я тебе не Филя, — без тени насмешки в голосе сообщает он и уходит в прихожую одеваться.

— О-о-о, долго же я ждала, когда ты это скажешь. — Сползаю с кровати и, завернувшись в одеяло, иду за ним.

— Я еще не раз это скажу, поверь.

— Не сомневаюсь, — тоже пытаюсь шутить, но знаю, что так и будет.

Леднёв заявит свои права на меня, утверждая их во всех ему доступных формах. Не преминёт уязвить Филей, а я, наверное, не удержусь и напомню ему о Сашеньке. Пару раз мы точно горячо разругаемся, потом так же горячо помиримся.

В общем, у нас снова серьезные отношения.

Путаясь в одеяле, подхожу к Никите. Стараюсь не смотреть в глаза, потому что не могу видеть его эмоции. Достаточно того, что кожей чувствую его состояние. Оно передается мне — дрожу от напряжения, как высоковольтный провод. Никита хочет, чтобы я проводила его, как всякая любящая женщина провожает своего мужчину. Обняла, поцеловала в губы, пожелала удачного дня.

А я не могу… не могу притронуться к нему.

Он сам. Зарывается пальцами в волосы на затылке, притягивает к себе и прижимается губами к виску.[/size]

«Я не делала аборт… я потеряла ребенка, но я не делала аборт… я бы никогда не избавилась от твоего ребенка… никогда в жизни… у меня и мысли такой не было…» Слова звучат у меня в голове непрекращающимся речитативом. Они должны принести мне облегчение, — это то, что я когда-то мечтал услышать от нее, — но не приносят. Чувствую себя словно в какой-то зыби. Чувствую себя тем Никитой Леднёвым, от которого так старательно уходил все эти годы. Убегал. От того пацана. От тех серых дней, окрашенных непроходящей тоской и усталостью.

Чтобы вытащить себя из мысленной трясины, набираю Настин номер.

— Скажи, как это случилось?

Она что-то тихо говорит, может, всхлипывает.

— Как?!

Слышу ее ответ. Жму на газ, вливаясь в поток машин, и пытаюсь привести мысли в порядок.

Думал, никогда больше такого не испытаю. Когда изнутри все рвет, что не остается живого места. Мне казалось, я знаю правду, и больше говорить нам не о чем. Какой человек в здравом уме захочет еще раз вспомнить, как разрушалась его жизнь, рассыпались мечты, еще раз прочувствовать, как разрывалось сердце. Но теперь мне хочется вернуться. Плюнуть на все и приехать домой. К Насте. Закончить разговор, которого я все это время старательно избегал.

Надо как-то взять себя в руки. Подумать о работе, долге, грандиозной ответственности. Снова переступить через себя. Через свои чувства. Как делал все эти годы. Жил, каждый день повторяя одни и те же действия, пока привычка не заменила то, что осталось во мне от живого человека, и не стала второй натурой.

На месте происшествия тьма народу: несколько генералов, всяческие начальники, операм счету нет. Кто-то работает, кто-то мешает тем, кто работает. Спрашивают меня, спрашиваю я.

Мне нравится уголовный кодекс своей четкостью и ясностью: что нельзя делать, какое последует наказание. Мне нравится моя работа, и дело даже не в том, что она приносит пользу. Моя работа позволяет мне чувствовать себя живым. Нужным.

В гостиной, где был обнаружен труп, нет следов борьбы. В других комнатах тоже. Лишь на полу осколки разбитой вазы, которую, вероятно, падая, смахнула жертва. Вокруг чисто. Но запах…

Пахнет кровью. Ее много. Смертью. Вдыхаю этот запах, и меня пробирает нервный озноб. Подташнивает, хотя видел убийства и похуже. Моя тошнота от другого. Следователь осматривает труп, записывая в протокол позу трупа, одежду, трупные изменения и повреждения. Надежде Васильевне повезло, сегодня ей достался один из лучших экспертов Бюро судебно-медицинской экспертизы Москвы.

— Одно ранение в область сердца… три ранения в правой поясничной области… — говорит Коваль и поднимает на меня взгляд.

— Не прерывайтесь. — Я осторожно переступаю осколки разбитой вазы.

— Одно ранение головы… — кивает он.

— Можно погромче, — просит Надежда, но голос звучит слишком требовательно.

Эксперт не прерывается и не повышает тон.

— Пуля вошла в правую теменную область…

— Я же просила погромче.

Александр Иванович, славившийся стальной выдержкой, раздраженно вздыхает. И я его прекрасно понимаю.

— А вы подойдите поближе, — указывает ладонью по правую сторону от себя, — будет увлекательно.

Надежда кривится, потирая кончик носа. Ей не нравится стоящий в комнате запах, и она не собирается приближаться к трупу ближе, чем на три метра.

Александр Иванович стягивает с руки окровавленную перчатку, вытаскивает что-то из кармана куртки и подает ей.

— Что это? — тут же ощетинивается следователь.

— Вероятно, это мятные таблеточки, Надежда Васильевна, — не могу удержаться от комментария.

— Угу, дабы мне не пришлось разыскивать улики среди ваших рвотных масс, — поддакивает Коваль.

— Никита Валерьевич, мы можем поговорить? — криво улыбается она и выхватывает таблетки из рук эксперта.

— Какие-то проблемы с квалификацией?

— Нет. По-моему, все ясно. Убийство.

— Тогда в чем проблема? Сразу 105-ю и в рамках нее все необходимые экспертизы.

— Я не про это. — Она выразительно смотрит на судмедэксперта. — Давайте отойдем на минутку?

— Хорошо. Отойдем, — соглашаюсь я, и мы отходим в другой конец огромной гостиной, туда, где нас никто не услышит.

— Можно эксперта заменить?

— Что? — Честно говоря, всякого от нее ждал, но не такого.

Впрочем, сталкиваясь с очередным проявлением отъявленного тупизма, я каждый раз думаю, что хуже быть не может, но люди не перестают меня удивлять.

— Коваль груб и невежлив, — недовольно жалуется она. — С ним невозможно работать.

— Быть такого не может. Мы как будто говорим о разных людях. С ним работать одно удовольствие, знаю по себе.

— Неужели. Или он только со мной так себя ведет?

— Как? Не восхищается вашей внешностью? Хамство, как форма самоутверждения — это не про него. У Коваля есть более действенные аргументы.

— Какие?

— Опыт. Знания. Интеллект.

Она молчит, нетерпеливо постукивая каблуком по полу. Меня бесит проявление такого непрофессионализма с ее стороны. Не потому что она молода и многого не знает. Потому что я не вижу в ней стремления чему-то научиться. Разговоры о приобретенном бесценном опыте не про нее. Она не собирается к кому бы то ни было прислушиваться, считая себя умнее всех. И оперов с двадцатилетним стажем. И Коваля, который трупов вскрыл раз в двадцать больше, чем ей лет.