Эффект котика (СИ) - Куранова Ольга Алексеевна. Страница 3

С тех пор, как судьба и Генератор Случайных Образов сделали его Человеком-Поэтом, Ашер убивал на написание плохих стихов не меньше часа в день, и каждый раз это было мучительно. Мучительнее было только заставлять себя не отлынивать и действительно что-то придумывать. Как правило, он сочинял стихи, когда больше не мог находить для себя отговорок отложить это на потом, то есть во время работы или непосредственно перед ней.

Как, например, в тот момент, когда он сидел на крыше и наблюдал за подозрительным мужиком, пытавшимся вскрыть замок.

Я пришел сражаться за Справедливость…

Мне не нужна…

«Гадливость»? «Бодливость»? «Сопливость»?

С рифмами у Ашера всегда были особенные проблемы.

– И кого же я здесь вижу? – а еще у него всегда были особенные проблемы с другими супергероями.

Дело в том, что оплату герои в Детройте получают только за предоставленных преступников, после того, как суд признает тех виновными. То есть мало того, что деньги выплачиваются не всегда и с огромной задержкой, но еще и сама система поощряет нездоровую конкуренцию.

– Не может быть, – пока мы отвлеклись, на крышу выбрался высокий поджарый супергерой в желто-малиновом костюме, и устроился рядом с Ашером. – Здравствуй, Человек-Поэт. Какая встреча. Я написал бы по этому поводу пару строк, но не хочу отбирать у тебя хлеб.

– Иди нахер, Мистер Несправедливость, – мрачно огрызнулся Ашер, уже прекрасно зная, что последует дальше.

Он был прав:

– А разве ты не должен говорить стихами?

Эта фраза с огромным отрывом лидировала в списке вопросов, которые задавали Человеку-Поэту при встрече, и, как правило, приводила Ашера в состояние почти неконтролируемой ярости.

– Так что ты там говорил? – непроизвольно посягая на образ Капитана-Самоубийцы, продолжил Мистер Несправедливость. – Я, похоже, тебя не расслышал.

Ашер заскрипел зубами, пытаясь придумать достойный ответ, и, наконец, выдал:

– Заткнись, Мистер Несправедливость,

Иначе получишь в…

– Куда? – заинтересовался тот. – Не томи, мне крайне интересно, куда же я «получу».

«В морду ты получишь, – мрачно подумал Ашер. – Желтым резиновым сапогом. Жаль, я не додумался наступить им в говно по дороге на работу».

Ответить так ему не позволяли договор и лицензия, зато, по крайней мере, эти мысли подсказали ему рифму:

– Заткнись, Мистер Несправедливость,

Иначе получишь в гадливость, – сымпровизировал Ашер.

Воцарившееся после гробовое молчание нарушали звуки проезжавших по соседней улице машин и приглушенные ругательства подозрительного типа внизу.

– Знаешь, Человек-Поэт, – прочистив горло, сказал, наконец, Мистер Несправедливость, – иногда я думаю, что, если бы ты издавал свои стихи, я бы их купил. Потому что такой шлак должен быть увековечен.

Ашер ничего не ответил ему, потому что не знал, как вымучить из себя подходящие строки. Все его творческие силы ушли на рифму «несправедливость-гадливость».

Подозрительный тип у табачного магазина напротив продолжал копаться с замком. А потом еще и еще.

Ашер и Мистер Несправедливость все это время внимательно за ним наблюдали.

Час спустя Несправедливость все-таки спросил:

– И давно он там возится?

Вопрос, дорогой читатель, был очень важным. Дело в том, что супергерои по законам Детройта имеют право применять силу только к преступникам уже совершившим правонарушение. То есть Ашеру и его коллеге приходилось сидеть и терпеливо ждать, пока действия подозрительного мужчины в темной одежде превратятся хотя бы в незаконное проникновение, потому что на тот момент они не тянули даже на вандализм.

– Полтора часа, – угрюмо отозвался Ашер, мысленно поклявшись себе, что если мудак потребует от него еще один стих, то получит желтым резиновым сапогом в морду.

Но, видимо, какие-то зачатки чувства самосохранения у Мистера Несправедливости были, потому что он только спросил:

– Скажи, а этот мужик не кажется тебе смутно знакомым?

Ашер равнодушно пожал плечами, потому что ему было на самом деле все равно, какого преступника ловить, но потом все-таки присмотрелся.

И то, что он увидел, заставило его вскочить с места и настроиться на очень серьезный разговор по душам с мудаком в темной одежде.

– Ну и какого хрена? – спросил Ашер уже на земле и в двух метрах от незадачливого грабителя.

Тот обернулся, неприятно усмехнулся и сладким голосом произнес:

– И кого же я вижу? Человек-Поэт и Мистер Несправедливость. Я тут уже полтора часа пытаюсь открыть магазин моей тетушки, она попросила ей спичек принести, а вы все не подходите, все не здороваетесь.

– Сейчас я тебе такие спички… – начал Ашер, но Мистер Несправедливость зачем-то перебил его и сказал:

– Здравствуй, Человек-Облом, рады тебя видеть.

– Просто Облом, пожалуйста, – попросил тот и повернулся к Ашеру. – А разве он не должен говорить стихами?

– Я просто не дал ему дорифмовать. Давай начистоту, какого хрена ты тут делал?

– Давай начистоту, – согласился Облом. – Я отвлекал вас, неудачники, на себя, пока моя команда ловит настоящих бандитов.

– Давай начистоту, за такое можно больно получить по лицу.

– Давай начистоту, у тебя пороху не хватит мне по лицу съездить.

– Давай начистоту, ты еще не видел в действии ни меня, ни мой порох.

– Давай начистоту, клал я на тебя и твой порох.

И вот этот интеллектуальный обмен мог бы продолжаться еще довольно долго, если бы не вмешался Ашер, который неожиданно даже для себя продекламировал:

– Ты мудак, Человек-Облом,

Я засуну тебе в жопу лом.

После снова воцарилась та звенящая, удивительная тишина, которая часто воцарялась после стихов Человека-Поэта, потому что, как правило, в первые несколько секунд после того, как Ашер выдавал очередной шедевр, окружающие даже не знали, как на него реагировать.

– Знаешь, – сказал, наконец, Облом Мистеру Несправедливости, полностью позабыв, о чем они говорили до этого, – теперь я понимаю, почему в первый раз ты не дал ему дорифмовать.

Такие моменты Лео Ашер просто ненавидел.

– Ужасно, да? – сочувственно поддакнул Мистер Несправедливость. – Знаешь, я раньше даже не верил, что так бывает.

Редко, но иногда все-таки Ашеру случалось вдруг неожиданно и совершенно спонтанно выдать стихи, и такие моменты пугали его намного больше, чем паранойя и мертвые люди вокруг.

– Черт, это вообще какой-то запредельный уровень, – Облом устало потер лицо и перевел сочувственный взгляд на Ашера. – Думаешь, это лечится?

Дело в том, что Ашер никогда не мог предугадать эти творческие припадки, и ему часто мерещилось, что это Человек-Поэт понемногу оформляется в самостоятельную личность и пытается забрать контроль над его телом.

– В свободное от геройства время, – ответил Облому Несправедливость, – я работаю психотерапевтом. И я точно знаю, что такое не лечится.

Каждый стихотворный припадок Ашера всегда заканчивался одинаково. Окружающие забрасывали все свои предыдущие дела и начинали жалеть или глумиться. Глумиться или жалеть, третьего было не дано.

– И что делать? – спросил Облом.

– Думаешь, мы можем что-то для него сделать? – ответил вопросом на вопрос Несправедливость.

– Так, чтобы нас не посадили за убийство? Вряд ли.

Ашер этой реакции не понимал. Он знал, что пишет паршивые стихи, но он вообще ненавидел стихи. Кому какая была разница, если Человек-Поэт был хреновым поэтом? Это еще не было поводом смотреть на человека с такой жалостью, словно его жизнь кончилась не начавшись. Вот только переубедить окружающих не удавалось.

И когда Ашер сталкивался с такой жалостью, у него просто опускались руки.

– Эй, Поэт, – осторожно, словно говорил с умственно отсталым или самоубийцей на крыше, обратился к нему Облом. – Слушай, мужик, извини за… вообще извини, я не знал, что с тобой… ну… поэзия.

– Неизлечимая поэзия, – поправил Несправедливость.

– Точно, неизлечимая поэзия. Давай я куплю тебе выпить.