Atem (СИ) - "Ankaris". Страница 22

— Да, ты прав. Что-то ничего не клеится… И, очевидно, звуки шлепков резины, в добавление к этому, отымевшему мои уши, музыкальному шлаку, станут максимумом интима, на который я сегодня могу рассчитывать.

— Заодно и об этом поговорим. Иди за вещами, я закрою студию.

Проиграв в баскетбол часа три подряд, я вновь словно вырвался из гнетущей реальности, на этот раз во что-то до безобразия беззаботное, не обременённое тягостными думами.

— Расскажешь, что там у тебя происходит? — тяжело дыша, обратился ко мне Ксавьер, сию секунду вернув обратно на землю.

Мы шли по окольцовывающей площадку беговой дорожке, пытаясь восстановить дыхание после небольшого скоростного спринта.

— Не знаю, с чего начать… — почесал я затылок, уже пожалев о решении излить свои проблемы на Ксавьера. — У тебя бывает такое, что ситуация доходит до точки, когда ты просто начинаешь неустанно твердить себе, бубня под нос: «Это неправильно, это неправильно, это неправильно». И всё равно продолжаешь поступать так, что фраза «это неправильно» перестаёт монотонно звучать в голове, а начинает визжать сиреной?

Майер усмехнулся и, сбегав за валявшимся под кольцом мячом и скептически посмотрев на меня, принялся набивать мяч о влажную искрившуюся в свете фонарей дорожку.

— Да, периодически бывает. Тогда мой второй «я», чтобы успокоить моего первого «я», говорит ему какую-нибудь банальную чушь вроде «А что вообще в этом мире нормально?» или «Кто определяет границы нормальности?». Мой первый «я» довольно быстро соглашается с приведёнными доводами, а затем они на пару смеются. Слушай, я так понимаю, речь сейчас о той девчонке? — Я кивнул и описал события с самого начала, с дождливого вечера седьмого сентября. — Ты занимаешься онанизмом, — сказал Ксавьер, по-прежнему продолжая набивать мяч и ведя его следом, — онанизмом, во всех смыслах этого слова. Я давно руководствуюсь иными принципами. Ты же загнал себя в клетку смиреной строгости. Пользы от этого — ноль, зато минусов — хоть отбавляй. На что ты надеешься? На неведомую силу, которая лишь в математике даёт плюс от подобного умножения? В действительности, ты получишь десятки, а то и сотни более мелких проблем. Штэф, относись к жизни проще и не придумывай игр, с бесконечным числом условных правил. Не вижу смысла заниматься тем, что не приносит счастья. А счастье, оно… ну знаешь… — рассмеялся он, — счастье должно окрылять. Счастье должно делать из тебя парящего над горами орла, а не гадящего на припаркованные автомобили голубя.

— Так значит ты орёл? — усмехнулся я и, выбив из его рук мяч, принялся набивать сам.

— Гордый и беспечный, — иронично уточнил он, улыбнувшись. — В субботу вечером у GUN вечеринка. Тебе не помешает развеяться…

— Вечеринка в честь повышения? — перебил я, догадываясь о её причинах.

— И закрытия подразделения здесь. — Не найдя в данном поводе ничего «праздничного», я косо посмотрел на Ксавьера. — Всё равно тут у Sony есть лейбл крупней… — начал было объяснять он.

— Только это рэп-лейбл.

— Штэф, что ты докопался?! Я хотел предложить сыграть вместе что-нибудь. Я постучу, а ты пой. А в воскресенье махнём в Бохум. Время браться за дело и начинать планировать выход альбома.

«Время браться за дело», — вспомнив про ещё один не сведённый альбом, прозвучал голос Майера в моём едва проснувшемся сознании.

Засев в студии, в комнате больше похожей на бункер, я таки «взялся за дело», за которым полностью потерял счёт времени, потерял способность что-либо чувствовать: будь то голод или жажда. Я превратился в робото-машину, исправно и бесперебойно выполняющую давно прописанную программу из монотонных команд.

— Привет, — появился какой-то чрезмерно жизнерадостный Тони и, взяв несколько подушек, разбросанных по углам комнаты, уселся на полу возле меня. — Штэфан, а что там с оборудованием? — не дожидаясь моей ответной реплики, спросил как бы между прочим, насвистывая себе под нос в унисон играющую из колонок незамысловатую мелодию ритм партии.

— С оборудованием? — оторвался я от монитора и в непонимании уставился на Тони, пытаясь сообразить, о чём предательски забыл мой мозг.

— Да не парься, я сам могу заехать забрать, раз ты забыл. Первая репетиция только через час, — расплылся он в довольной ухмылке, отчего у меня закралось невольное подозрение, ограничивается ли его наркомания лишь кофе с сигаретами, — время есть.

— Я съезжу сам, — сохранил я демо-версию трека, выключая компьютер. — Мне всё равно нужно сделать перерыв. А ты чего такой счастливый-то?

— Не знаю, — пожал он плечами, хихикнув по-идиотски. — Наверное, всему виной погода.

Только открыл я дверь студии, выходя наружу, как невесомая тёплая волна солнечного света навалилась на плечи, словно старый преданный пёс, приветливо встречающий своего хозяина. Тони не солгал, день и впрямь стоял чудесный, даже несмотря на низкие тяжёлые облака, то и дело шныряющие над головой. Казалось, сегодня они несли службу не дождевых поливал, а стражей гармонии цветов осеннего неба: то пряча за собой лучистый диск солнца, то открывая его вновь, они шутливо играли с тенями. Их задорное настроение живо подхватила заливисто хохочущая соседская ребятня, по всей видимости, возвращающаяся из школы. «И впрямь, чем не повод улыбнуться», — позавидовал я их беззаботному счастью. Пожалуй, детство — это единственное время, когда твоё счастье беззаботно. Взрослея, первозданность ощущений остаётся навсегда запертой в нашем детстве, а мы превращаемся в эмоционально пустые оболочки, способные лишь воспроизвести жалкие копии этих эмоций. Не так ли? Ни от этого ли сейчас на языке чувствуется гнилой привкус плесени, покрывающей все наши рецепторы? Я сам был близок к тому, чтобы стать идеальной «оболочкой», «скорлупой».

Ксавьер ошибся в одном, говоря о необходимости «относиться к жизни проще». Возможно, это проблема терминологии, но простота мне видится застывшим, остывшим, скованным колким льдом морем. Морем, над которым даже свирепо бушующий шторм не способен поднять волн. В то время как уже слабый ветер заставляет спокойную морскую гладь вздыматься метровыми волнами. «По крайней мере, подо льдом не пустота», — включился мой второй «я», пытающийся утешить банальной чепухой. И всё же я превращаюсь в Майера… Однако вынужден согласиться — куда фатальней — застывшая лужица, под хрупким льдом которой ничего нет: ни скрытого мира, ни надежды на его пробуждение. Как только источник эмоций с годами иссякнет, в итоге превратив меня в потрескавшийся от засухи кусок земли — это будет началом конца. А пока, я готов, каждый раз что жизнь обрушивает на меня своё дыхание, ощущать океан, бурлящий внутри меня, рвущийся сквозь кожу на свободу. И уж как укротить волны, чтобы они не переросли в цунами и не обрушились неистово на то, что простирается за моими берегами, я бы нашёл способ. Простота — это слишком просто. Она предназначена для наук, а не для людских жизней.

Да, счастье должно приносить с собой крылья, как этим детишкам, парящим над улицей и не замечающим ничего вокруг. И на самом деле счастье всегда идёт за нами попятам, неся за своими плечами крылья. Оно усердно протягивает их нам, пытается вставить нам их в спину, а мы хотим увернуться красиво, будто бы это ножи. И вот наши спины изранены от слишком многих проколов и истекают обжигающей тело кровью, и это так больно, что мы больше не верим в то, что это дело рук счастья, мы думаем, что на крыльях шипы!

Разве всё дело в наших страхах перед той мимолётной болью, что придётся испытать, когда счастье проткнёт нам ключицы, вставив крылья? Это лишь незначительный пустяк, но именно он заставляет боязливую толпу вооружаться стальными доспехами. Те же, кто посмелее, кто получил свои крылья, наивно полагают, что перебрались через пик горы всех испытаний. Вот только это лишь подножье. На крыльях нужно научиться летать. А дальше, как верно подметил Ксавьер, если ты преодолеешь ещё один страх, страх высоты, ты сможешь парить над горными хребтами, если же нет — завидуя тем, кто летает выше тебя, станешь гадить на тех, кто со своими новыми крыльями ещё бегает по земле, учась ими управлять. И в третьем, крайнем случае ты обратишься в курицу, даже не подозревающую каково это — взлететь.