Atem (СИ) - "Ankaris". Страница 39

И я согласился. Согласился, ничего не спросив. Я бы согласился даже в том случае, если бы она попросила меня остановить целую планету, вращающуюся по небесному циферблату, ради нескольких лишних секунд для того, чтобы она успела застегнуть ремешки своих изящных туфелек, прежде чем выйти в ослепительный свет софитов. Мне было плевать почему. Почему она нуждалась в каком-то времени: для чего оно, зачем, и что произойдёт по его истечению. В ту покрывшуюся льдом вечности минуту время для меня потеряло свою величественную космогоническую ценность — я существовал вне его законов. Я был в стельку пьян.

Мы неторопливо вышагивали вдоль пруда. Я размахивал нашими сцепленными в замок руками, стараясь ободрить всё ещё захлёбывающуюся отголосками непонятной мне истерики Эли. Несмотря на то что я и согласился «дать ей время» и не лезть с вопросами, количество которых только начинало возрастать с геометрической прогрессией, пытливое сознание сорвалось с цепи и уже выстраивало новые гипотезы.

— Хочешь, зайдём ко мне? Я приготовлю чаю, — всё же рискнул предложить, на что Эли отрицательно мотнула головой, протяжно шмыгнув носом. Если я сейчас существовал вне времени, то она — вне пространства. Здесь находилось лишь её тело, разум же покинул сей мир, скрывшись в ином метафизическом измерении. Вот он, цепкий крючок, на который я попался. За обликом юношеской наивности, играющей контрастом эмоций, таилось бремя какого-то познания, проявляющегося в едва опущенных уголках глаз. Подобная тяжесть мрака знаний была не свойственна столь юному возрасту, наверное, именно поэтому я и находил её невероятно притягательной. Следующей моей находкой, если я не ошибся в первой, должна была стать причина груза этих знаний.

Я никогда не знал, как правильно вести себя рядом с рыдающей женщиной. Считая слёзы одним из главных способов манипуляции, я предпочитал занимать позицию или «слепого зрителя», или «глухого слушателя»: просто выходя в другую комнату, покидая поле битвы или и того вовсе стремглав сбегая с места преступления, где на меня вешали ложные обвинения. Подобные корыстные приёмы зачастую сходят с рук плачущим детям. Возможно оттого, что сейчас в Эли я видел ребёнка, я и пытался найти слова ободрения.

А ещё, я никогда не был связан узами брака, и к своим тридцати четырём не успел обзавестись кучкой крикливых ребятишек. Однако каждый раз что я приезжал к брату (на праздники, просто погостить или же бывая в Мюнхене по работе), и проводя время с неугомонным племянником, мне доводилось исполнять роль не только заботливого дядюшки, но и время от времени строить из себя эдакого строгого папашу. Наблюдая за этим маленьким манипулятором, для себя я вынес один важный урок: резкая тактическая перестановка деталей мизансцены во время детской истерики — конец потоку пустых слёз; а вот сюсюканье, уговоры, торги, да и какие бы то ни было словесные контакты — вещичка малоэффективная. Поэтому я и решил вытащить Эли из парка. Но она отказалась, всё ещё продолжив тихо шмыгать носом, а в моём арсенале больше не осталось действенного оружия. А возможно, мой ход оказался провальным по той причине, что её слёзы вовсе не являлись средством манипуляции? Тогда, быть может, именно по этой самой причине мне и не хотелось сейчас ни глохнуть, ни слепнуть.

Мы просто шли, топтали снег в тишине. Но стоило подняться от пруда к главной аллее, как мизансцена парка изменилась сама: появились другие актёры шекспировского театра — люди. Пожилая пара, рядом с которой семенил пушистый папильон, куда-то неспешно ковыляла, оставляя на снегу траншеи-лыжни своих не поднимающихся ног. А поодаль от них шёл мужчина, сутулый, угрюмый, как и пара, неторопливый в движениях. Так мы переключили своё внимание с наших мыслей на ранних визитёров парка. Разговорившись о том, что каждый из них мог бы делать здесь спозаранку. Угрюмого мужчину мы возвели до должности заводского рабочего, возвращающегося домой после тяжёлой ночной смены или только туда направляющегося. С парой стариков всё было сложнее. Они стали для нас настоящей головоломкой. Первая мысль, навеянная кинематографом, оттого и казавшаяся весьма абсурдной, была до тошноты банальна своим романтизмом. Второе предположение: они вывели пёсика по своим важным собачьим делам: справить нужду. На мой взгляд, уж как-то слишком рано: начало шестого. Однако зов природы всегда самый громкий из внутренних голосов, он не подчиняется времени.

Слово за словом, и мы вернулись к нашему телефонному разговору, словно не было ни истерики, ни поцелуя. Я говорил о музыке, о том, над чем работал этим ночным утром или утренней ночью (так и не определился).

— Очевидно, мы не настолько известны за границей Германии, насколько я полагал. Но всё же, признаться, я в тайне надеялся, что ты захочешь отыскать пару-тройку наших треков где-нибудь на просторах интернета. — «Было бы весьма любопытно, узнать твоё мнение», — не удалось мне процитировать профессора Крауса, так как Эли тотчас же парировала:

— Я хотела, но…

— «Но», — нажал я на слово, усмехнувшись, уже зная исход её désir.

— Но побоялась. Ты, наверное, думаешь «глупо», — улыбнулась она; но я думал, что успел соскучиться по кокетливым ямочкам на её щеках. — Я боялась, что если услышанное мне понравится, то и ты станешь более приятен, — с отвратительным карамельным привкусом, прозвучало последнее словечко, — а если разочарует, то и ты… — Так и не договорила она, смутившись, верно решив, что продолжи она мысль, может оскорбить меня. Между тем если бы фраза не оборвалась на «мне», а закончилась бы глаголом «разочаруешь», то Эли смутилась бы куда больше, услышав в ней не оскорбление, а собственное признание. Оно бы стало ещё одной жирной подписью на акте о её безоговорочной капитуляции. Когда один человек очарован другим, он критично и с долей опаски наблюдает за действиями другого, того, которого уже поставил на высокий пьедестал собственных представлений об идеалистичности. Но моё заглушённое самолюбие протестовало, вопило изнутри, ему было недостаточно оборванной фразы; поэтому я всё же спросил:

— И в чём же ты больше побоялась разочароваться: в музыке или во мне?

— В… — запнулась она, очевидно, только осмыслив, истинный посыл своей формулировки. — Ну… — смахивая с носа снежинки, взяла ещё одну паузу, дабы найти ответ, который бы подчеркнул её проигрыш-признание не столь выразительно. — Мало ли, может, ты поёшь мимо нот, — уклонившись от прямого ответа, всё же ответила она.

— Мимо каких именно? — рассмеялся я.

Стоило актёрам массовки покинуть сцену и оставить нас в обществе друг друга, как сознание Эли ускользнуло в иное измерение, туда, где оно было менее уязвимо. Я был убеждён — что-то должно существенно перемениться после её сброшенного флага, что-то должно перемениться даже после её странной просьбы. Но нет. Всё только усугубилось. И Эли выразила желание пойти домой.

— Хочешь… — стоя перед её дверью, собралась она уже было спросить меня о чём-то.

— Если ты намеривалась добавить «чаю», то, полагаю, тебе должно быть известно, что это не то, чего я хочу. А если ты не готова дать мне то, чего я хочу, чего хочешь и ты сама, то, тогда будет лучше, если я уйду, иначе твоё прошение о времени, может быть отклонено. Меня не будет в городе какое-то время, так что… — моя речь звучала, как черновик с набросками, лишённый более звучных рифм, но от усталости (не знаю которой из двух) мне становилось всё сложнее излагаться лаконичней.

— Нет! — опять это словечко. — Не уезжай, — повисла она на моей шее, разрыдавшись.

— Боже, Эли, научи меня понимать тебя. Это невыносимо.

Комментарий к Глава 3-II. Иллюзорное

сказки Братьев Гримм: “В сказочной стороне” и “Пастушок”

изложены В.А. Гатцуком 1899 год

========== Глава 3-III. Иллюзорное ==========