Механические птицы не поют (СИ) - Баюн София. Страница 66

…

Я привык просыпаться по ночам от криков или плача, но в этот раз плакали где-то неподалеку. Это значит, или сбежал кто-то из пленных и ему достало глупости рыдать рядом с моей палаткой, либо это кто-то из наших. Мне бы в голову не пришло, что ночью у моей палатки будет плакать Кэтрин — я думал, это девочка-маркитантка или кто-то из поварят.

Мне долго пришлось выспрашивать, что произошло. Мисс Борден оказалась так похожа на Уолтера в своей романтической влюбленности в мир и полном нежелании смотреть реальности в глаза.

Она рассказала, что скрыла ото всех свое происхождение. Что по спискам она числилась Кэтрин Миелрвик, и когда обман раскрыли и ее определили ко мне — знал об этом только генерал Колхью, ничего не сказавший солдатам. Он боялся, что однажды ненависть к аристократам может выплеснуться на юную леди, слишком плохо разбирающуюся в людях. В его опасениях была справедливость. Я не часто согласен с Колхью, но это решение было мудрым.

Но он не учел другого — на Кэтрин выплеснулась ненависть ко мне.

В этот момент я успел подумать о худшем, во что могла оформиться такая ненависть, и о том, что заставлю того, кто до нее дотронулся, сожрать всю оставшуюся в мешках известь.

К счастью, трусам, мстящим девушке за приказы мужчины, хватило ума оставить эту ненависть в словах, но они сделали все, чтобы она почувствовала ее. Кэтрин чувствовала себя несчастной, боялась выходить без меня, поэтому если я задерживался с пациентами и пропускал завтрак или ужин — она оставалась голодной в своей палатке. С немалым стыдом я вспомнил, что пренебрегал трапезой не так уж редко. Ко всему мисс Борден была разочарована — ведь она сбежала, чтобы принести пользу своей стране, чтобы лечить этих людей, которые теперь презирали ее. Презирали потому, что я стараюсь сделать так, чтобы эти шлюхины отродья сидели по своим норам, трахали своих жен и пропивали свои жалкие сбережения в компании таких же выродков! И ради этого им приходится всего лишь копать ямы!

Если мои поиски увенчаются успехом — мы получим новый способ ведения войны. Не нужно станет оружие, не нужны солдаты. Никому не придется подставляться под пули, но в освободившееся время, проклятье, придется копать очень много ям.

Кэтрин говорила, а я чувствовал, как под ненавистью и злостью рождается какое-то иное чувство. Она плакала, обняв меня за шею, и я должен был сказать, что такое поведение недопустимо, но, каюсь, мне было бы проще отрезать себе палец, чем оттолкнуть ее.

Что-то странное происходило со мной. Я считал себя сдержанным человеком, которого ничто не собьет с пути, но я почти не помню, как гладил ее по лицу, стараясь остановить эти слезы, заставляющие меня терять над собой контроль. Но они не останавливались, и я не знал, что делать. Куда-то делись все слова, раньше помогавшие мне. И сам я будто куда-то пропал, поцеловав Кэтрин Борден.

Ошеломляющее чувство, которому невозможно противостоять — это было бы совершенное оружие, но я точно знал, что ничто подобное нельзя вызвать искусственно. Нужно, чтобы Спящему приснился Сон, в котором есть место любви — только тогда человек будет иметь счастье испытать ее.

И я не устану благодарить Его в молитвах.

…

Уолтер захлопнул дневник и сунул его под матрас.

— Все! Мой брат ставил эксперименты над людьми, на его совести неизвестно сколько ям с трупами, засыпанными проклятой известью, и минимум полторы сотни заключенных в Лестерхаусе, на которых он, видимо, с удовольствием испытывал свой «Грай» во имя светлого будущего, да гори он, Альбиона. Но знаешь что?

— Что? — спросила Эльстер, осторожно сжимая его пальцы.

— Он трогательно любил Кэтрин. Такой вот, мать его, дуализм. Все, пошло оно подальше, — устало пробормотал он, обнимая ее и пряча лицо в волосах. — Напугал?

— Немного. Думала, ты не такой… экспрессивный.

— Ты мало видела у Хенрика, — усмехнулся он. — Все еще хочешь остаться со мной?

— Хочу. Только нам нужно будет много чашек и немаркие обои, — серьезно ответила она.

«Зато теперь понятно, почему Кэт не знала о специфических увлечениях своего будущего мужа — сидела в палатке и боялась выйти, чтобы не слушать сальные солдатские шуточки. Боюсь представить, что кому за это прострелили по приказу Джека», — подумал Уолтер, чувствуя как медленно отступает напряжение. Объятия Эльстер помогли лучше капель — близкое человеческое тепло не оставляло места злости и страхам. Чуткость и терпение, с которыми она принимала его перепады, вызывали в душе целую бурю чувств, самым сильным из которых была удивительная, теплая, тянущая у сердца нежность.

Никто никогда не любил его так, принимая таким, какой он есть и ничего не требуя взамен. И Уолтер знал, что за это, что бы ни случилось, он будет благодарен ей до конца жизни.

…

Засыпая, Уолтер точно знал, какой из кошмаров выберет сегодня измученное воспаленное сознание. Он пытался спрятаться, отгородиться от него, слушая, как дышит во сне Эльстер, положившая голову ему на плечо, сосредотачиваясь на запахе ее волос и тепле кожи под тонкой рубашкой. Но ничего не выходило, он проваливался в кошмар неотвратимо, как в трясину.

Слишком много он сегодня сделал для того, чтобы снова увидеть сон о дне, с которого начались попытки убить Уолтера Говарда вместе с воспоминаниями о том, как он, лорд Уолтер Говард, никого не спас.

…

В тот вечер трещали в камине янтарные поленья, и Уолтер, сидя в глубоком кресле, старательно боролся со сном. Альбионский туман снаружи лип к стеклам, но не мог просочиться в комнату и отравить воздух своим густым терпким ядом.

Джек пропал неделю назад. В Вудчестере было неспокойно и казалось, сам особняк тоскует: его будущий хозяин исчез, не сказав никому ни слова.

Город полнили ужасные новости об убийце, оставляющем истерзанные женские трупы в канавах Нижних Кварталов — тем утром Уолтер услышал, как горничные судачили об этом, испуганно охая и бормоча «как бы чего не вышло с молодым лордом». Тогда он впервые рявкнул на прислугу, чтобы занимались делом, а не болтали. От неожиданности одна из горничных уронила поднос, и чашки из красного гунхэгского фарфора брызнули в разные стороны тысячей осколков, будто капли крови. «Бестолочь!» — прошипел Уолтер, замахиваясь тростью. Бить девушку он бы не стал, но хотелось напугать, сорвать злость. Этот фарфор Джек привез с войны, он будет в ярости, когда узнает, что его разбили. Главное, чтобы вернулся.

Уолтер наклонился и подобрал один из осколков. Изнутри от был покрыт темным кофейным налетом. Горничная, с трудом сдерживая слезы, сказала, что чашки из комнаты его брата. Весь стол был заставлен пустыми чашками из-под кофе, «сэр так много работал до исчезновения». Уже тогда Уолтер понял, что произошло что-то непоправимое — Джек никогда не допускал грязи в кабинете.

А вечером он сам прятался от тяжелых мыслей в фальшивом уюте треска янтарных поленьев, в иллюзии, будто альбионский туман остался за стеклом, а не проник в его душу.

И когда раздался стук в дверь, он почти обрадовался, что хоть кто-то осмелился нарушить его уединение.

— Входите! — хрипло сказал он.

Когда дверь открылась, Уолтер не успел даже удивиться. Джек стоял на пороге, усмехаясь, как обычно. Он был таким же, как всегда. Высокий, темноволосый, в дымчато-сером пальто и изумрудном, в тон глазам, шарфе, человек пришедший в его комнату после недельной отлучки, был его братом.

Но в следующую секунду Уолтер понял, что ошибся. На пальто, на восково-бледном лице и даже на шарфе виднелись частые темные пятна. Человек, стоящий на пороге, смотрел на Уолтера со смесью ужаса и отчаяния. Джек с его белоснежными манжетами и усталым, непроницаемым лицом не мог быть этим человеком.

— Уолтер… Уолтер, спаси меня, — прохрипел он, протягивая к нему руки и падая на колени.

Тогда Уолтер окончательно понял, что сошел с ума.

Но ему не удалось проснуться — кошмар длился и длился, никак не желая заканчиваться.