Красная книга (СИ) - Нинсон Ингвар. Страница 78

Нинсон с осторожностью достал все нитки.

Девочка переносила процедуру совершенно спокойно.

Ингвар морщился куда больше, чем она сама.

— Ты... Ты красивая девочка.

Он хотел её приободрить. Кроме того, это была правда. Чётко очерченные скулы и рот с твёрдыми, будто подведёнными губами, как Четвёртой Лоа, Навван. Запавшие глаза в чёрных тенях меняли лицо. Ей не давали достаточно спать. Или еды. Или воды.

Ингвар мог биться об заклад, что ей ничего не давали достаточно.

Нинсон погладил её по бритой голове. Как только он коснулся кожи, спина девочки одеревенела, шея затвердела, а скулы сжались.

Она ждала боли. Не похоже, чтобы в её мире было что-то ещё.

Похоже, что любое взаимодействие с её телом, всегда приводило только к одному.

— Прости. Я. Промахнулся.

<  58 Бросок Уробороса+ Часть VI + Красный Яггер >

 60 Первая Дверь — Красный Туйон 60

Первая Дверь — Красный Туйон

Ингвар пришёл в себя, после бессмысленного и беспощадного боя в комнате с рудракшовым занавесом.

От маленького выложенного камнями очага пахло можжевеловым дымом. Нинсон лежал на тёплом земляном полу, под тяжёлой шкурой дикого тура. Великан вытащил руки и откинул тяжёлую шкуру. Его успели вымыть и перевязать, проложить раны листьями подорожника величиной с ладонь.

Нинсон смотрел на своё тело, но не ощущал его. Подорожник хорошо снимал боль. Чудное растение росло исключительно вдоль дорог, и только если по ним ходили люди. Чем чище и веселее были те люди, тем больше вырастал подорожник, и тем эффективнее его сок унимал боль. Существовали целые кланы, живущие на подорожниковых полях, исчерченных дорогами, которые знай только, и ходили туда-сюда, с пенями и плясками. Они напивались и смеялись, утаскивали красоток, любить их в тех же придорожных зарослях, сочинять песни, и забывать их к утру. Кланы платили большую дань и жёстко охраняли свои угодья. Несколько раз в год они оставляли все дела, оставляли пляски и бражничество и собирали огромные как лопухи подорожники, сок которых за считаные минуты унимал любую боль. Из-за большого спроса, средство оказывалось не из дешёвых.

Ингвар посмотрел, что у ног находится целая пачка свежих листов и свежих бинтов, пропитанных сине-зелёным подорожниковым соком. Он находился в странном шатре, из жердей и шкур, какие возводили себе на стоянках равнинные кочевники. Нинсон не помнил, как они назывались, но помнил, что уже видел их. В детстве. На ярмарке. Но тогда он больше обращал внимания на странные сказки одичавших жителей прерий. Сказки, с одной стороны полные глубокого понимания сути вещей, а с другой — наивные и жестокие. Уже тогда, когда Великану было только семь лет, они казались ему сказками для великовозрастных и недобрых детей.

За открытым пологом шатра чернела тьма. Не ночь, со звёздами и отблесками облаков. А непроглядная чернильная тьма. Даже Уголёк боялся выходить. В облике кота уставился на замурованный мраком выход.

Из темноты появился подросток с охапкой хвороста. Не было ни шороха, ни звука, он не подходил к шатру. Он просто возник на пороге, пройдя сквозь тьму и войдя разом не только в шатёр, но и в реальность, в свет, в мир людей, в Лалангамену.

На кожаной набедренной повязке красным бисером вышито копьё в круге — веве первого Лоа. Прямые чёрные волосы закрывали грудь, и было даже непонятно, мальчик это или девочка. Весь он, включая лицо и пальцы рук, был испещрен рунами ржавого цвета, от чего разобрать его черты было ещё сложнее. На медной коже знаки смотрелись родимыми пятнами. Но, в отличие от тех людей, что недавно нападали на Нинсона, мальчик был не разукрашен краской, а покрыт старой поблекшей татуировкой.

Люди... Нинсон застонал.

— Я убил столько людей. Мужчин. Женщин. Детей. Я не понимал, что мне делать.

— Дерись! Убей! Победи! — монотонно пробубнил подросток. — Дерись! Убей!

Чёрные глаза были так темны, что, в свете костерка, взгляд казался звериным. Ни тени беспокойства и ни проблеска любопытства не промелькнуло на твёрдом деревянном личике с чётко очерченными скулами и твёрдыми губами.

Подросток свалил хворост в угол, отёр руки о ляжки. С пальцев просыпалась мелкая деревянная труха и несколько скрученных коричневых листьев. Будто это был осенний хворост. Подросток проверил раны Нинсона. Вначале он подносил руку к ране. Распрямлял ладонь. Замирал так на несколько секунд. Потом ощупывал рану. Видно было, что он с силой мнёт плоть, почти щиплет её. Если бы Ингвар не видел этих прикосновений, то мог бы и не почувствовать их вовсе.

— Что со мной? Что с теми людьми?

Подросток не ответил, и даже не показал, что слышит Ингвара. Он снял бинты, которые едва держались и собрал засохшие листы подорожника, превратившиеся в напитанные кровью сухарики. Нинсон мог увидеть раны. Глубокие, но читсые, явно хорошо обработанные затянутые голубоватой плёнкой пережёваных водорослей. Подросток наклонился над раной и выпустил изо рта тонкую струйку синеватой слюны с кусочками тягучей жвачки. Голубая глина.

Великан терпел пока подросток залеплял рану глиной, осторожно промазывая края, сводя их, и показал Нинсону, как надо зажать кожу, чтоб она не расходилась, пока он займётся бинтами. Подросток выбрал новые листы, смочил их в пахучей воде — за стопкой подорожников обнаружилась деревянная плошка с раствором — и налепил на рану в несколько слоёв. Потом туго — не в пример тому, как было раньше — перевязал Великана. И сверху окропил бинты тем же раствором из плошки. Он набирал жидкость в рот и выплёвывал на бинты, распыляя её. Так что скоро Великан был полностью покрыт маленькими капельками зеленоватого раствора и слюнями подростка.

Из темноты вышел крупный бородач с украшением из клыков. Если на мальчика Уголёк не обращал никакого внимания, то этого пришельца призрак фамильяра ощутимо боялся. Он встопорщил шерсть, перекинулся в крысу и пятился до тех пор, пока не спрятался за Нинсоном.

Такая же набедренная повязка. Тот же веве Хорна. Такая же медная кожа. Такие же ритуальные татуировки ржавого цвета. Борода до пояса и распущенные волосы плотной гривой колышущиеся вокруг широкоскулого лица. Ни единого лишнего движения. Повадки зверя, а не человека. В руке лёгкое копьё с каменным наконечником.

Ингвар спросил:

— Что со мной? Что с теми людьми, с которыми я сражался?

— Ты спрашиваешь, где те люди? Там же где и сны, после пробуждения, друг.

Голос был низким, чуть гудящим от того, что шёл из самой гортани.

— Какие в жопу сны? — Ингвар выбрался из-под турьего меха и неуклюже встал. — Меня же ранили. Вот это от ножа, вот здесь проехался топор, вот это вот...

— Твоё хвастовство боевыми шрамами похоже на бабье нытьё, друг.

— Что это были за люди?

— Твои призраки. Может быть, в детстве над тобой издевались. Откуда я знаю, из какой тьмы ты соткал их образы. Может быть, из твоей злости? Или страха? Или обид?

От последнего слова подросток вздрогнул. И взметнул чёрные глаза на мужчину. В них не было укоризны, или какого-то ещё чувства. Но читался вопрос: как можно такое говорить вслух? Как можно говорить мужчине о том, что он может обижаться? Какое оскорбление может быть хуже?

— Ты их победил. На этот раз.

— Будут ещё разы?

Рычащим тембром было сложно передавать какие-то эмоции, но в голосе дикаря послышалось сладостное предвкушение:

— О, да. Будет ещё много битв. А чего ты переживаешь-то? Пока ты будешь жить у меня. Никуда не пойдёшь отсюда, пока не научишься убивать. Мы будем, есть мясо татунки, рассказывать татанку. И учится убивать. Ты быстро научишься. Не делай такие глаза. Ты что боишься на пытки опоздать? Там у тебя пройдёт несколько часов за это время.

— Ты Хорн?

— Нет. Но я твоё представление о Хорне.

Представление о Хорне легко уселось по другую сторону пламени и приняло из рук подростка деревянную плошку с тончайшими лепестками жареного мяса. Ингвар уже давно отъелся. И хоть кормили его в основном безвкусной кашей, он мог спокойно смотреть на еду.