Ягоды бабьего лета - Толмачева Людмила Степановна. Страница 1

Людмила Толмачева

Ягоды бабьего лета

I

Мария Владимировна к началу любимой передачи «Жди меня» готовилась основательно. Непременными атрибутами во время просмотра были подушка в кресле, горячий чай с сухариками и очки «на дальность». За минуту до начала подушка лежала на месте, на журнальном столике дымился свежезаваренный чай, а очков, чтоб им треснуть совсем, нигде не было. Старая женщина, ворча на пресловутый склероз и заодно на дочь Любу, закатывающую на кухне очередную банку с огурцами и безразличную к заботам матери, в который раз вышла на балкон и увидела там кота Мартина, мирно спящего на стуле. Из-под его пушистого хвоста поблескивали те самые очки, из-за отсутствия которых Мария Владимировна чуть было не пропустила столь долгожданное зрелище. Прогнав в сердцах ни в чем не повинного кота, она взяла очки и поспешила к своему креслу.

Тем временем Люба, сорокадевятилетняя дочь Марии Владимировны, доведенными до автоматизма движениями, чему способствовал многолетний опыт, закладывала в трехлитровую банку заранее подготовленные специи: укроп, чеснок, смородиновый и вишневый лист, корни петрушки и хрена. Рядом, в большом тазу поблескивали чисто промытыми боками аккуратные огурчики. Ее руки выполняли нехитрые манипуляции, а голова была занята разными мыслями, весьма далекими от процесса засолки.

Любе вновь и вновь не давала покоя темная история с исчезновением ее бывшего мужа. А тут еще сын Владислав отмочил номер — влюбился в молодую вдову Стеллу. Да и какая она вдова? Скорей «соломенная» вдова, а может, «черная»? «Господи, прости меня!» — Люба даже тряхнула головой, как бы прогоняя нехорошие мысли. Но они все равно возвращались, и это продолжалось уже полгода, с тех пор как Игорь был объявлен в федеральный розыск.

Игорь, Игорь… Люба вздохнула и посмотрела в окно.

Природа праздновала раннюю осень, ее любимое бабье лето, и кроны деревьев в парке, что раскинулся невдалеке от их дома, притягивали взгляд золотисто-коралловой гаммой. Именно в такую пору, много лет назад, они гуляли с Игорем по городу, болтали, смеялись, ели мороженое, а потом забрели в этот парк. В аллее из пыльных акаций и желтеющих лип Игорь обнял Любу и стал жадно целовать. Потом вдруг отстранился и начал расстегивать ее плащ из искусственной кожи под крокодила. Люба покраснела, вцепилась в его руки, спросила: «Зачем это?» Он насмешил ее: «Я хочу обнимать тебя, а не этого крокодила». Просунув руки под расстегнутый плащ, он сомкнул их на узкой Любиной спине. Она почувствовала жар его ладоней, и пьянящее томление охватило ее тело.

В тот вечер он сделал ей предложение. Со стороны это выглядело совсем обыденно, даже как-то неуклюже. Игорь спросил: «Люб, может, поженимся? Как ты на это смотришь?» В ответ она легкомысленно хмыкнула, скрывая смущение и одновременно радостное волнение, затем сказала:

— А что? Давай попробуем!

Они «пробовали» в течение двадцати пяти лет, а потом разошлись, не отыграв даже серебряной свадьбы. Да и какая уж там свадьба, когда все окончательно разладилось. Собственно, и не разошлись они, строго говоря. Просто Игорь ушел к молодой и красивой Стелле, своему референту, с которой до этого уже жил около трех лет. Вскоре он отстроил красивый особняк и въехал в него вместе с новой женой и надеждами на безоблачное счастье.

О некоторых подробностях из жизни молодоженов Люба узнавала от сына Владислава, ровесника Стеллы. Владик после окончания университета стал работать у отца. «Мой преемник», — со сдержанным чувством отцовской любви говорил Игорь, похлопывая сына по крепкому плечу.

После развода Люба не смогла больше жить в огромной трехкомнатной квартире на Беговой, где все напоминало ей Игоря: от полки в ванной до вешалки в прихожей. Она оставила ее сыну и переехала к матери, в эту самую «хрущевку» возле парка. Отсюда четверть века назад Игорь увел ее в новую жизнь. Тот день, морозный, со скрипучим, сверкающим на солнце снегом, до сих пор перед ее глазами, как будто это было вчера, ну, по крайней мере, на той неделе. Игорь, не похожий на себя в новом черном костюме, батистовой сорочке с бабочкой, бледный, слегка дерганый от предсвадебной суеты и волнения, приехал за невестой на стареньких «Жигулях» своего друга. На лестнице, когда уже спускались вниз, к машине, он вдруг подхватил Любу на руки под восторженные возгласы гостей и прижал к себе. Она увидела совсем близко его глаза и почувствовала, что роднее и дороже никого на свете нет. Ей захотелось прильнуть к его щеке, наговорить ласковых слов, но кругом были люди, да и ситуация не позволяла вольностей. Они сели в «жигуленок», на капоте которого красовалась глупая кукла в капроновом платье, и поехали в загс на торжественную регистрацию. Всю дорогу Игорь держал ее ладонь в своей, и она понимала, что это не какая-то там условность, обязательная в день свадьбы, а проявление чувства, которого было так много, что оно, выплескиваясь через край, переполняло душу ее любимого, и с этим ничего нельзя было поделать.

От воспоминаний ее оторвал голос матери:

— Люба! Где ты там?! Иди, посмотри на этого мужчину!

Люба положила огурец обратно в таз, вытерла руки и пошла в комнату.

Эту передачу, которую Мария Владимировна не пропускала даже в дни обострения болезней, Люба не то чтобы не любила, а боялась. Боялась разочарований, выматывающих душу ожиданий, напрасных надежд. Кроме того, она не могла без слез смотреть на несчастных матерей, потерявших своих детей. Всякий раз после просмотра очередного выпуска программы ее мучила жесточайшая мигрень.

— Послушай! Сейчас он говорить будет. Господи! Как он похож на Игоря! И нос его. И лоб… Такие же залысины… — скороговоркой произнесла Мария Владимировна, неотрывно глядя на экран.

Люба, скептически поджав губы, посмотрела сначала на мать, потом на экран телевизора. В комнате, похожей на больничную палату, на кровати сидел мужчина и отвечал на вопросы журналистки. Его снимали сбоку, даже, можно сказать, с затылка, и Люба успела разглядеть худые плечи под старым тренировочным костюмом и редкие седые волосы, очень коротко остриженные, или скорей всего едва отросшие после стрижки наголо.

Журналистка задала ему очередной вопрос, и Люба замерла в ожидании. Мужчина отвечал односложно, каким-то надтреснутым голосом и так тихо, что приходилось вслушиваться.

— Я ничего не помню, — мямлил мужчина, — ничего. Меня здесь зовут Колей. Я привык. Здесь хорошо, тепло. Кормят три раза в день. Подлечили. Теперь вот работаю плотником.

Люба перевела дыхание, спокойно произнесла:

— Это не он. Разве ты не видишь? И голос не его. У Игоря был звучный баритон. А этот блеет едва слышно. Да ему семьдесят, не меньше. Взгляни на его шею! А руки! Сухие, морщинистые…

Она осеклась, судорожно сглотнула, впилась в экран немигающим взглядом. Оператор навел камеру на руки мужчины, и они предстали перед зрителями крупным планом: худые, костистые, слегка подрагивающие. На левой руке виднелась тонкая белая линия, идущая от указательного пальца к большому. Этот шрам от глубокой ссадины, полученной из-за неловкого обращения с дрелью, Люба знала как никто другой. Ведь это ей пришлось тогда останавливать кровь, обрабатывать и перевязывать рану, а потом еще и отпаивать валерьянкой побледневшего горе-мастера.

— Ну что ты молчишь, Люба? Ведь это он! Он! Я узнала его. Слышишь?

— Да, мама, это он.

Люба без сил опустилась на диван, сложив на коленях ставшие тяжелыми руки.

А по телевизору уже шел другой сюжет — о найденном на вокзале малыше.

— Мама! Ты хоть что-нибудь запомнила? О чем там говорили? Где он сейчас?

— Сказали, в Сергинском приюте для престарелых. Это значит…