Ягоды бабьего лета - Толмачева Людмила Степановна. Страница 2

— Значит, в Сергино. Это где-то на севере области, километров сто от города…

— Господи Всевышний! Услышал меня, — пробормотала Мария Владимировна и начала креститься, шепча какую-то молитву.

Люба сидела в оцепенении, оглохшая, ослепшая, с одной-единственной фразой в голове, рефреном стучавшей в висок:

— Это он. Это он. Это…

Откуда-то издалека до нее дошел наконец голос матери:

— Люба! Очнись, доченька! Да что же это! Люба! Вот, я записала номер телефона. Позвони прямо сейчас на студию, и тебе дадут все справки: где он, что он. Поняла?

Люба какое-то время непонимающе смотрела на листок бумаги в руке матери, потом медленно взяла его и уставилась в цифры, коряво выведенные старческой рукой.

— Ну что ты еще раздумываешь? Звони скорее!

Люба взяла телефонную трубку и набрала номер. Короткие гудки на другом конце провода почему-то вывели Любу из заторможенного состояния.

— Нет. Я не буду звонить на студию. И вообще! Никому ни слова об этом. Даже Владику. Я должна съездить в это Сергино и убедиться, что это Игорь. А пока будем молчать. Хорошо?

Она возбужденно заходила по комнате, натыкаясь то на стол, то на кресло, то на Мартина, некстати усевшегося умываться возле телевизора. Мария Владимировна поняла, что разговаривать сейчас с дочерью бесполезно, тяжело вздохнула и пошла на кухню за валерьянкой. «Успокоится, тогда и поговорим», — здраво рассудила старушка, капая в стакан с водой пахучее лекарство.

За окном электрички проплывал бесконечный пейзаж осеннего Подмосковья. Его насыщенный колорит с преобладанием желто-красных оттенков наполнял душу спокойной грустью не то сожаления, не то прощания.

Люба смотрела в окно, не переставая удивляться этой золотой красоте, и думала о похожести человеческой судьбы и жизни природы.

— Ну, хорошо, — размышляла Люба, невольно радуясь трепетной осинке с ярко-лимонной кроной. — Весна — это начало жизни: детство, юность. Летние месяцы — ее середина, зрелая, сильная, полнокровная. А с чем сравнить бабье лето? С каким возрастом? Сорок лет? Может, пятьдесят? Какая все это чушь! Вот мне скоро пятьдесят — ну и что? В каком месте я расцвела? Чем я похожа на ту осинку, стройную и нежную, даже трогательную в своем одиночестве? Хм… Одиночество… Вот я и ответила на свой вопрос. Все! Надо кончать с этой псевдофилософией!

Люба отвернулась от окна и стала рассматривать пассажиров в вагоне: ни одного интересного лица! Все какие-то апатичные, немолодые, уставшие. «И я, по всей видимости, не нарушаю общей картины, не вношу, так сказать, диссонанса», — беспощадно заключила она и тяжело вздохнула.

На очередной станции в вагон вошла молодая пара и уселась наискосок от Любы. Парень положил руку на плечи девушки, а она, закрыв глаза, прижалась к нему, как бы затаилась, спряталась от внешнего мира. «И я такой же была, — усмехнулась про себя Люба, — боялась чужих взглядов».

Ей вдруг припомнилась их поездка к бабушке в Соколово. На такой же электричке, в сентябре, в такую же яркую и пышную пору бабьего лета они с Игорем ехали к матери Марии Владимировны, бабе Вере, копать картошку.

Баба Вера жила одна и, будучи не по годам крепкой и сильной, держала свою усадьбу в образцовом порядке. Корова Белянка давала по два больших подойника жирного молока. Куры и гуси, сытые и здоровые, дружно паслись на елани возле ворот. А огород даже пугал своими масштабами и обильным урожаем. Одной бабе Вере, конечно же, было не управиться с такой махиной. Поэтому каждую осень на ее усадьбе высаживался городской десант. Сначала это были отец и мать Любы, потом, после смерти отца, убирать урожай приходилось трем поколениям женщин, а уж когда появился Игорь, половину работы взвалили на его молодые плечи. Поигрывая мускулами, он легко орудовал вилами, выворачивая тучные картофельные гнезда. Люба, румяная от деревенского воздуха и физической работы, быстро складывала клубни в ведра, а баба Вера, как всегда, шустрая и неутомимая, таскала их под навес, где картофель сушился перед закладкой в яму.

Молодым и невдомек было, что бабушка, замечая их тайные переглядывания, в душе радовалась за них, а заодно вспоминала своего Володеньку, сложившего кудрявую голову где-то под Бухарестом. Прокуковала она свой век одна с той проклятой войны, но не потому, что всех женихов выкосила страшная сила, просто не нашлось второго такого, похожего на Владимира, — статного, ясноглазого, лучшего на четыре деревни гармониста.

А к вечеру истопили баньку. Люба по детской привычке пошла было вместе с бабой Верой, но та лукаво усмехнулась:

— Я уж сама как-нибудь ополоснусь, а ты — мужняя жена, молодайка по-старому. Кто ж ему спинку-то потрет да веничком попарит, как не ты?

Люба смутилась, покраснела до свекольного цвета, аж слезы на глазах выступили, убежала на кухню. Но в баню пошла вместе с мужем. А там уж дали волю молодой энергии: и хохотали, и плескали водой друг друга, и веником хлестались, и… В общем, все было! Уставшие, вышли на холод сентябрьского вечера. Вдруг Любу замутило, завыворачивало. Игорь перепугался, бегом к бабе Вере, переполошил старую. Она, бедная, потом даже заболела, слегла с сердцем. А с Любой ничего страшного не приключилось. Оказалось, беременная она была, на втором месяце. Вот так, после бани, и узнала о своем бабьем счастье.

Как они радовались этой новости! Всю обратную дорогу в электричке строили планы дальнейшей жизни, теперь уже по-настоящему семейной. Придумывали имя ребенку, спорили, ссорились, тут же мирились и вновь мечтали о будущем счастье.

Им казалось, что сейчас, в данный момент, они еще недостаточно счастливы, что вся их сегодняшняя жизнь лишь подготовка, предстартовая суета перед большим и необыкновенно радостным полетом в неведомое, лучезарное будущее. А то, что они делают сейчас, все как-то несерьезно, случайно, слишком легкомысленно.

Словно детская игра в «дом», в которой раздаются роли «папы», «мамы», «дочки», и дети играют в нее понарошку, но со строгим соблюдением всех правил и условностей семейного быта.

И в самом деле, через семь месяцев закончилась их безмятежная игра: родился сын, а вместе с ним пришло то большое и серьезное, чего они так сильно желали. Но в мечтах, розовых, подернутых золотой дымкой, эта новая жизнь казалась хотя и полной до краев, но какой-то легкой, воздушной, словно сладкая вата на палочке. На деле же, столкнувшись с хроническим недосыпом, грязными пеленками, с беготней в молочную кухню и болезнями сынишки, Люба поняла, что семейное счастье само по себе не приходит, что его надо зарабатывать изо дня в день, без передышки, в поте лица. Их ссоры с Игорем, бывшие раньше забавой, все той же игрой, после которой еще слаще было перемирие, теперь все сильней напоминали склоку с взаимными оскорблениями и стремлением задеть побольнее. После таких ссор они подолгу не разговаривали, а если приходилось по необходимости общаться, то холодностью и равнодушием тона оба старались показать, что конфликт не исчерпан. При этом каждый ждал от другого признания своей вины, так как не сомневался в своей правоте.

Именно в это нелегкое время Игорь вернулся к своим холостяцким привычкам. Не сказать, что на полную катушку, но для Любы весьма ощутимо. Во-первых, он стал вновь встречаться с друзьями, с которыми после свадьбы прервал отношения. Во-вторых, эти встречи обязательно сопровождались выпивкой. Вначале Люба думала, что эти мужнины вылазки на свободу были местью за обиду, от очередной ссоры. Но позднее до нее дошло, что ссора лишь отговорка, повод для отлучек из дома. Больше того, Игорь сам нарывался на скандалы, изощряясь в искусстве разжигать их на ровном месте. О, если бы она была мудрее! Да Бог с ним! Пусть бы раз в неделю сидел где-нибудь в пивной или на стадионе в теплой компании. Зато потом, возвращаясь в родное гнездо из благословенной женой побывки, испытывал бы чувство благодарности, а может, и вины, и становился бы более покладистым, ласковым, способным на благородные поступки. Увы! Мудрость приходит, как правило, вместе с опытом, а не до него. Ох, сколько было совершено ошибок! В том числе непоправимых.