У бирешей - Хоффер Клаус. Страница 24

Я встал, собираясь немедленно выбежать вон, но тут же опять присел — как больной, кое-как выбравшийся из постели и вынужденный опуститься на первый попавшийся стул. В ушах у меня стояло гудение, а взгляд мой упал на мертвую собаку Де Селби, лежавшую на столе. От нее исходил дурной запах, похожий на кишечные газы, но ко мне все это ни малейшего отношения не имело. Я тихо срыгнул, прикрыв рот рукой.

Шкуродер опять встал, вышел в кухню и принялся там что-то искать. «Выпейте вот это», — сказал он, приблизив рот к самому моему уху и покачивая у меня перед носом рюмку с коньяком. «У вас на любой случай что-нибудь да имеется», — расслышал я свой собственный шепот. Я впился зубами в край рюмки и откусил кусок стекла, и тут же меня вырвало прямо на труп собаки. «Совсем как было с матерью в автобусе», — сказал я. Жена шкуродера взяла меня под руку и подвела к одной из кроватей. Мокрой тряпкой она отерла мне рот.

Де Селби и шкуродер повернулись в нашу сторону и почти синхронно, так, словно они месяцами репетировали это мгновение, уперли локти о стол.

Погребения и зеркала

Я задремал и вновь проснулся. Разъяснения шкуродера продолжали литься столь же размеренно. Казалось, слова в предложениях покачиваются, так что я вскоре опять прикрыл глаза. Позже я проснулся оттого, что Йель Идезё с шумом подвинул ящик, стоявший около моей постели, и достал из него непонятный инструмент, выглядевший наподобие стиральной доски, на тыльной стороне которой были натянуты струны из кишок. Его жена по-прежнему сидела на маленькой табуретке у дверей и смотрела на него. Йель Идезё бросил взгляд в мою сторону и заметил, что я проснулся. «А, Ханс пробудился! — сказал он. — Говорят, что для каждого биреша, — продолжал он разговор, очевидно начатый ранее, однако опять принял такой вид, будто его слова были адресованы именно мне, — для каждого биреша, дескать, всегда стоит наготове большое широкое кресло. А меня жизнь запихнула в самую узкую нишу, какую только можно найти. Возможно, я не настоящий биреш, а просто так — продаю им собак для вселения душ. “Мал-помалу” тоже был одним из них!» — произнес он, ласково потрепав мертвое животное. «Живым продают собак, а мертвым сочиняют стихи. Жалко, что тебя не было на похоронах!» — сказал он, обращаясь к Де Селби. Я сообразил, что речь шла о похоронах моего дядюшки, и отвернулся лицом к стене. Но стоило мне повернуться, меня опять так и подбросило. «Шехина!» — выкрикнул шкуродер. Слово напоминало заклинание — настолько интенсивными были горловые звуки, которые он из себя выталкивал. Увидав, что я порядком перепугался, он добавил со смехом: «Так звали вашего дядюшку. Засыпать вам не следует!» Схватившись за свой непонятный инструмент, он взял пару аккордов и, вторя своей музыке, запел венгерскую песню. Она звучала крайне странно оттого, что все гласные, казалось, были вычеркнуты из слов, а согласные он выводил таким образом, что их тон все больше отдалялся от гулко резонировавших звуков инструмента. То было какое-то совершенно немыслимое пение — быстро возводимое и тут же низвергавшееся здание, состоявшее из бесконечного множества строф, причем создавалось впечатление, будто звуки песни пригибают к земле самого поющего. Дважды мне казалось, что шкуродер сейчас свалится со своей низкой скамейки, так далеко откинулся он назад, — тем временем жена, сидевшая в прихожей, судорожно прижимала к лицу передник и стонала: «О Господи, сделай так, чтобы он перестал, пожалуйста, пусть он перестанет!» Окончив свое пение, шкуродер тяжело поднялся с табурета и поспешил к раковине — сделать глоток воды из-под крана. «Ну и как вам понравилась моя песня?» — спросил он меня. «Я совсем ничего не понял!» — сказал я. «Вся она, кроме названия, на цыганском языке. А название — на идише: “Малый светильник”, то есть луна или, вернее, полумесяц». Тут он подошел к кровати и снова запел, теперь уже без прежнего жуткого напряжения, по-немецки. Мелодия теперь казалась совсем другой; возможно, дело было в том, что на сей раз отсутствовало музыкальное сопровождение. «Шехина, — говорилось в тексте, — Мало-помалу / взгляни сюда: / крынке обратный приговор! / Лунный лик из реки, вспять не текущей, / смеется без смысла: твое отраженье!» Почти всё это были слова, которые я в последние два дня уже слышал в качестве имен. Разве не упоминал Цердахель, что первый крестный по истечении своего срока будет зваться “Малым светильником”? Додумать дальше я не успел, так как шкуродер опять обратился ко мне, желая обратить мое внимание на некоторые подробности текста.

Для начала он пояснил, что соотношение Солнца и Луны в легендах бирешей уподобляется соотношению между образом и зеркальным отражением. Затем он повторил то, что Цердахель накануне вечером рассказывал мне об отношениях небесного и земного Я. Наконец, он объяснил, что в стихотворении описывается жизнь моего дядюшки, причем в первой половине обозначены начало и конец его жизни, а во второй говорится о середине жизненного пути и тщетности всех надежд.

«Но самое главное, — продолжал он, — связано с образом зеркала. Он обязательно должен присутствовать во всяком погребальном стихотворении. К непременным требованиям относится также следующее: никто не смеет хранить у себя зеркало покойного, его обязательно надлежит отдать шкуродеру. Для бирешей зеркала — святилища. Они не просто отбрасывают назад заемный свет, подобно Луне, которая сама по себе является бездушной, — нет, они постоянно созерцают все и вся, созерцают, ничего не комментируя, ничему не позволяя себя разжалобить. Символ зеркала проходит сквозь все сказания и мифы нашего народа. В одном из старейших наших повествований ему приписывается чрезвычайно важная, я бы сказал, важнейшая роль в жизни бирешей. Там говорится, что в доисторические времена четыре первоначальных клана бирешей сошлись в этих краях у одного из источников с соленой водой — ныне исчезнувшего “божьего ока”, в честь которого названа гостиница на другом берегу озера, в Силе. Под четырьмя кланами подразумеваются четыре племени: мадьяры, хорваты, цыгане, вандалы, — но в то же время четыре стороны света, четыре века и четыре стихии, с которыми отчетливо соотносятся имена наших праотцов: “Эг” — значит “гореть”, “Халь” — “рыба”, “Яр” — “идти”, “Сель” — “ветер”. Как повествует предание, они встали в круг у источника и, приняв его за точку отсчета, поделили между собой нашу землю. Клану под именем “Гореть” достался поросший лесами север или северо-восток, клану “Ветер” — равнина на юго-востоке, “Рыбе” — приморская область на юго-западе, и, наконец, клан “Идти” получил в удел обильный виноградниками северо-запад. После того, гласит предание, отцы-основатели царства на прощание протянули друг другу руки над источником, образовав тем самым знак перекрещенного колеса. Один из них — согласно легенде, это был Эг — случайно ступил ногой в воду источника, который незадолго до того провозгласили священным. Эг возопил: «Я попрал ногою лик Божий!» Когда остальные трое тоже глянули в воду, они увидали, что на поверхности возникла легкая рябь, и она все усиливалась, и конца ей не было, а четыре лица, отраженные в воде, смешались, слились одно с другим, осклабившись в какой-то омерзительной гримасе. Повествуют, что Эг вскоре спалил сам себя, удалившись в лес. Халь, во искупление вины построивший свое жилище посредине большого озера, расстался с жизнью при подводном землетрясении. Яр отправился в первый обход своих владений — и больше не вернулся. А Сель лишился рассудка, внимая бешеному маху крыльев своих мельниц. Построены они были до того неудачно, что создаваемые ими встречные потоки воздуха не приносили ни малейшей пользы, зато порождали чудовищную музыку, звучавшую призрачным хохотом и непрерывным треском. Говорят, что в припадке безумия он пытался истребить все свое семейство, но начал не с того конца, с еще нерожденного младенца в утробе жены. К счастью — или к несчастью, — старший сын Селя, Ода Вишса, успел предотвратить худшее. Ода убил отца в ту самую минуту, когда тот вспарывал живот своей жене. Но и Оду в старости настигло безумие. Он тоже был сражен старшим из своих детей, когда пытался убить супругу. И далее в том же духе. Так, по крайней мере, утверждает легенда о происхождении народа бирешей, которая легла в основу всех позднейших преданий. Заканчивается она возвещением проклятия: судьба четырех отцов-основателей будет повторяться до скончания дней, ибо допущенное Эгом святотатство совершилось в тот трагический миг, когда руки четверых мужей соприкоснулись в клятве над оком Бога. Что же касается каждого отдельного биреша, то тяготеющее над ним проклятие уничтожается, когда его зеркало передается в распоряжение могильщика». Пока шкуродер рассказывал об этом обычае, мне припомнилось светлое пятно на стене гардероба у входа в бальную залу. Вероятно, там висело зеркало моего дядюшки? Я опустил голову на сложенные руки, потому что был уверен: так оно и было.