У бирешей - Хоффер Клаус. Страница 26

Я отвернулся, потому что происходящее казалось мне крайне пошлым, однако Цердахель, не обращая внимания на мое недовольство, продолжал свою речь: «Тебе достаточно оглянуться через плечо — вот он перед тобою стоит!»

Я резко обернулся и встретился взглядом с Ингой — он смотрел на меня в растерянности.

«Кто стоит?» — недоверчиво спросил он.

«Это Фелутон. Твой сын!» — сказал Цердахель, указывая на меня.

«Ты что, ненормальный!» — завопил Наоборотистый. Однако и он, и я вдруг поняли, что Цердахель сказал правду.

Как я узнал позже, венгерское слово “фелутон” является переводом немецкого “halbwegs”¹³. Так звали пса Де Селби. Выходит, это было мое имя.

«Все мы отчего-то, — сказал мне Де Селби в то утро, — плохо справляемся со своей жизнью. Это касается и вас, и меня!»

«Тогда попробуй справиться с другой жизнью!» — говорят биреши.

Часть II

БОЛЬШОЙ

ПОТЛАЧ

«Наша история — узел, который завязывается,

когда его развязывают», — говорят биреши.

Глава первая

ТИФ

Первое время моей болезни, которая началась столь внезапно в лачуге шкуродера и продолжалась несколько недель, я был все равно что мертв.

Скрючившись, подтянув колени к самой груди, лежал я под одеялом, круглившимся надо мною наподобие хлебной корки. Иногда, в результате непроизвольного движения, из-под одеяла, как зверь из засады, выскакивала правая нога. Глазные яблоки и глазницы болели, и мне казалось, будто все мое тело облекала тонкая, натянутая, готовая лопнуть оболочка, как на колбасе. Ход времени беззвучно отсчитывали мои веки — по-видимому, единственные частицы тела, которые тогда еще принадлежали мне и подчинялись моей воле. Они, во-первых, пропускали в мое сознание образ маленьких, светлых окон бальной залы, куда перенесли мою кровать: тетушка надеялась, что так я скорее пойду на поправку. Во-вторых, на веках задерживались образы, рождавшиеся где-то внутри меня и медленно выбиравшиеся наружу сквозь глазные яблоки. Руки мои были крепко стиснуты в кулаки; в них были зажаты деревянные большие пальцы — две миниатюрные кегли.

Рот все время был полуоткрыт. Из него непрерывно сползала нитка слюны. Из-за нее на зубах образовывался неприятный налет, а на щеке — что-то вроде желтоватого, быстро подсыхавшего струпа; тетушка отирала его влажной тряпочкой, когда заходила в «больничную палату», чтобы поправить мне постель. Казалось, вместе со слюной из меня вытекала сама жизнь, но, впрочем, то была жизнь, которую я и без того уже мало ценил.

По причине заразности болезни я спал отдельно от тетушки, один в огромном, почти пустом помещении; часто я, лежа на боку, прислушивался к тихому рокоту, звучавшему в притиснутом к подушке левом ухе, и к тихому стрекоту в высунутом наружу правом, ушная раковина которого торчала из моей головы подобно лопате, нацеленной вертикально вверх. Глубокий низкий рокот, как мне потом объяснили, издавали движущиеся токи крови, а высокое, переливчатое стрекотание свидетельствовало о перенапряженной работе нервной системы.

Иногда оба тона сливались для меня в некий звуковой комментарий, сопровождавший то, что происходило в моем теле. Я представлял, что внутри меня копошится мягкий, бархатистый зверек, маленький крот, который тихо попискивает и, царапаясь крохотными когтями, прокладывает себе дорогу сквозь шуршащие комки бумаги и скрипучие стружки. Сквозь скрип и шуршание, чудилось мне, через все мое тело — с одного конца к другому — проносились целые фразы и части фраз на непонятных азиатских языках, со стремительно чередующимися высокими и низкими слогами. Это напоминало обрывки переговоров, которые, по-видимому, велись необыкновенно быстро; часто казалось, что переговаривавшиеся стороны приходят к соглашению — и тут же опять ссорятся. Потом я напряженно вслушивался в собственное дыхание, как будто отделявшееся от меня, — звук его напоминал дыхание тетушки, слышанное мною в первую ночь в Цике. Вспугнутое моим подслушиванием, дыхание забивалось все дальше вглубь моего тела, пока, наконец, не залегало на дне моих легких, мертвенно неподвижное.

В подобные мгновения все мое тело пронзал безумный страх, словно перед ударом бича, и я с воплем, который должен был положить конец всему бесконечному ужасу, выскакивал из-под одеяла и, рыдая, падал на пол в ногах кровати.

После каждого такого крика тетушка с силой распахивала двери в комнату — похоже, она постоянно находилась поблизости, как будто дожидалась, когда я снова заору, — оглядывалась с таким видом, будто собиралась изгнать непрошеных гостей, затем подымала меня своими сильными руками и переносила обратно в постель; я очень ослаб, сильно похудел и весил не больше шестидесяти килограмм.

Тогда я какое-то время лежал совсем тихо — отринув заботы и страх, жизнь и смерть, — и долгими часами, ни о чем не думая, смотрел в потолок, который с высоты сиял мне своей белизной. На нем постепенно, сквозь набегавшие слезы, я начинал различать мелкие трещины в штукатурке — они сами собой соединялись в карты еще не открытых земель, образовывали русла рек, дороги и горные цепи. На эту топографию я мысленно, уподобившись школьнику, заполняющему контурные карты, наносил обозначения населенных пунктов: маленькие селения одной точкой, города побольше — точкой в кружке, а столицы и большие города заштриховывал серыми линиями.

Я радовался всякий раз, когда этот небесный свод показывал мне, для разнообразия, какой-нибудь новый, еще не замеченный мною фрагмент карты, а я тем не менее признавал в широко расходившейся сети артерий уже попадавшееся моему взгляду речное русло, брал след, раскручивал его, как нить, и без труда прослеживал течение реки до места слияния с другим, более широким потоком.

Я по часу и более упражнял свое воображение подобным образом. Такие упражнения заставляли меня вспомнить Де Селби с его теорией путей в один конец, потому что мне ни разу не удалось пройти всю реку вспять, от места слияния до истока, — я всегда забуксовывал в растерянности у тех точек, где ответвлялись притоки. Зато, следуя естественному течению реки, я, можно сказать, мчался опрометью, легко пробегал излучины, переносясь от одного поворота русла к другому, из одной заводи тут же перескакивал в следующую, еще более глубокую.

«Возможно, — думал я в полусне, — точно так же совершается переход из заводи болезни в заводь снов, а из нее в еще более глубокий бассейн сна без сновидений — для тебя он станет той заводью, из которой ты однажды выйдешь окончательно исцеленным. А это всё — упражнения, — говорил я себе. — Сам увидишь: они ускорят твое выздоровление, и ты, определенно, скоро совсем поправишься».

Репа

В начале болезни (врач, отыскавшийся даже в этих краях, напрочь отрезанных от всякой естественно движущейся жизни, тут же определил ее как редкое сочетание форм нервической лихорадки) мои глаза способны были смотреть лишь на гладкие, неподвижные предметы. Тошнотворное ощущение вызывали у меня даже складки на постельном белье, а также мои волосы, выпадавшие целыми пучками и валявшиеся по подушкам, как какой-то посторонний мусор. Однажды, при виде паука-сенокосца, подымавшегося вверх по стене в восходящем потоке воздуха, меня стошнило в поставленный рядом с кроватью фарфоровый таз для умывания, в котором тетушка ополаскивала тряпку, когда отирала мне рот и лицо.

Позже, когда я потихоньку пошел на поправку, приступы изнеможения то и дело повторялись. Голова была тяжелой, сознание помрачено, суставы болели, как после вывихов, а кисти рук так и тряслись при малейшем движении. Временами мое изнывавшее от жара тело пронизывал озноб, и зубы непроизвольно выстукивали дробь, как тогда, в первый раз, в лачуге у шкуродера. Чтобы унять перевозбуждение, я пытался как можно скорее выбраться из-под одеяла, но от слабости едва способен был держаться за край постели и под ударами незримых кулаков опрокидывался назад в шуршащие подушки, оттого что стены бальной залы вдруг покрывались трещинами, как при землетрясении, из невидимых отверстий в потолке на меня осыпался песок и штукатурка, а промывные клозеты на воображаемых верхних этажах сами собой начинали урчать и булькать.