Дело всей жизни (СИ) - "Веллет". Страница 257

Коннор, конечно, заметил товарища раньше, и теперь подбирался к нему сзади, неслышно и неотвратимо. Шэй почувствовал беспокойство, но разрыв между ним и сыном только увеличивался. Ганадогон занял место перед самыми воротами лагеря. От взглядов скучающих часовых его отделяла только обширная полоса кустов да густая тень огромного белого дуба, раскинувшего ветви над кустами.

Шэй оценил путь до дуба. Пробраться можно, но это будет чертовски нелегко, а Коннор со своим приятелем вполне могут поднять шум — и что тогда? Насколько взвинчены часовые и ожидают ли нападения? Если нет, то можно выяснять отношения хоть бы и у них на глазах; если индейцы уже успели намозолить им глаза, то пиши пропало — влезут, а там и весь лагерь поднимется, не разбираясь уже, из-за чего началась свалка. Будет довольно того, что врагов легко узнать по перьям и томагавкам.

Расстояние медленно сокращалось, но Коннор уже успел тем временем добраться до товарища и тронул его за плечо. Отскочил — и очень вовремя. У Шэя не было времени отслеживать события, он пыхтел, перепрыгивая с ветки на ветку и балансируя, но отчетливо слышал звук лязгнувшего металла.

Ганадогон что-то произнес, но Шэй, конечно, ни слова не понял. Коннор ответил — так же непонятно. Завязался разговор, и Шэй по интонациям слышал, что ничего хорошего не обсуждается. Разобрал только имена: «Радунхагейду» и «Ганадогон», — а еще упоминание о «патриотах». Видимо, этому слову в языке ганьягэха аналога не было.

Мистер Кормак подобрался ближе, но разговор менее напряженным не стал. Напротив, создавалось ощущение, что друзья — или бывшие друзья? — только накручивают друг друга. Шэй начал сомневаться в успехе операции. Наверное, если убить предводителя, индейцы все-таки уйдут, но как Коннор будет потом с этим жить? На него и так многовато свалилось. И Шэй, потея и тяжело дыша, упрямо пробирался вперед.

Противники кружили на месте, и Шэй видел тусклый блеск отлично заточенного ножа в руках Ганадогона. Коннор не доставал оружия, но Шэй прекрасно знал, что ему не потребуется и секунды, чтобы пустить в ход скрытые клинки. И хорошего во всем этом было только то, что двое караульных у ворот даже не почесались, чтобы проверить, что там в кустах.

Ганадогон попытался атаковать, но Коннор увернулся и вскинул руки, явно взывая к чему-то. Наверное, послушать, или поверить, или хотя бы перестать пытаться тыкнуть ножом. Не помогло — товарищ его чем-то смачно припечатал и снова попытался напасть. И вот теперь Коннор уступил. Ему совершенно не хотелось драться со старым другом, ему вообще, возможно, казалось, что все это не может быть всерьез. Но Ганадогон повалил его на землю и навис сверху, припечатывая своим телом.

Коннор был высок и широк в плечах — что для индейца, что для белого, но старый друг ему в сложении почти не уступал, а потому Шэй сразу понял, что сбросить противника Коннору не удастся, тем более, что защищаясь от ножа, сын вскинул руку с массивным наручем, и теперь был наполовину обездвижен. Выход из такого положения Шэй видел только один, а потому прикусил губу, и с риском покалечиться рванулся вперед, перепрыгнул на ветку дуба — и свалился на агрессивного индейца как раз в тот момент, когда Коннор, не видя иного спасения, лязгнул скрытым клинком.

Шэй отшвырнул индейца в сторону, опрокинул на спину и ударом ноги выбил нож. Вот теперь можно было и поговорить.

— Ганадогон, — Коннор с трудом поднялся на ноги, потирая предплечье. — Я хотел поговорить с тобой.

Уже по тому, что Коннор перешел на нормальный английский язык, Шэй понял, что тот благодарен. Не за свою жизнь, за жизнь старого друга.

— Я тебя помню, бледнолицый, — вдруг обратился Ганадогон к Шэю. — Ты и отец Радунхагейду предлагали хлеб.

— Я и теперь пришел с миром, — буркнул Шэй, не зная, что на это ответить. — Мы не хотим никого убивать. Все твои товарищи живы.

— Ганадогон, — Коннор присел и взял друга за руку. — Мы приехали, чтобы предупредить деревню. Мы уничтожили приказ о нападении. Никто не будет драться, незачем нападать.

— Нет, — тот помотал головой. — Не сейчас, так потом. Они все равно придут — с огненными палками, с факелами и длинными ножами. Люди Далекого Острова могут защитить. А ты!.. Ты все испортил!

— Нет, — покачал головой Коннор. — Наш народ — не противник ни тем, ни другим. Мы можем выжить, только если все будем жить в мире. Поговори с Матерью Рода, она многое тебе объяснит.

Ганадогон сел, но не потянулся к ножу, а обхватил голову руками и мрачно произнес:

— Ты нас предал, Радунхагейду. Даже если сейчас ты пришел, чтобы призывать к миру, ты предал нас! Ты был мне другом, но теперь у тебя другие друзья.

Коннор попытался было окликнуть, даже придержал друга за плечо, но Ганадогон оттолкнул его и поднялся на ноги. Он больше не пытался убить, но отвернулся, заливисто свистнул и собрался уходить. И проговорил глухо, сумрачно:

— Наши воины уйдут, а я поговорю с Матерью Рода. Но ты больше не один из нас… мистер Кенуэй.

Он ушел, подволакивая ноги, как старик, а Коннор отчаянно уставился ему вслед. И только когда мощная фигура бывшего друга растворилась в ночном лесу, разжал кулак. И произнес, не глядя:

— Пойдем, Шэй. Я проведу к охотничьей хижине. Даже если я больше не из ганьягэха, я знаю, куда идти. Нам нужно устроиться на ночлег, скоро выйдут ночные хищники.

Шэй только кивнул. Не знал, что сказать; не знал, чем утешить. У каждого свои потери, это мистер Кормак понимал, но пережить что-то самому, кажется, было бы легче, чем видеть боль и страдания близкого человека. Еще не раз придется говорить, но пусть уж Коннор выберет время сам. И только если ему не хватит на это мужества, можно будет попробовать вызвать его на беседу. Только не сейчас.

Коннор провел его вдоль лагеря, углубился в ночную тьму, и тут Шэй услышал, насколько реальна угроза — кто-то в чаще, кажется, рычал. Однако Коннор пояснил:

— Хижина — во владениях ксалибу. Они едят траву и листья, но очень не любят, когда кто-то посягает на их владения. Хищники это знают и не суются.

Стало немного спокойнее. В плане охоты и знания местных лесов Шэй доверял Коннору безоговорочно.

Хижина оказалась простеньким домиком наподобие вигвама, но Коннор не пошел внутрь, а присел на берегу шумного ручья, стремящегося куда-то вдаль, и уставился на воду. Шэй присел рядом. Не нарушал молчания, просто сидел рядом. Минуло не меньше четверти часа, а Коннор все продолжал сидеть, и бессмысленным взглядом смотреть в ручей. Это начинало беспокоить.

Мистер Кормак подвинулся ближе и отважился приобнять Коннора. И тот не возразил и не оттолкнул, а напротив, устроился удобнее и даже положил тяжелую голову на плечо, а потом вдруг спрятал лицо в складках замявшегося плаща. Шэй обнимал его так, словно желал защитить от всего мира, и почувствовал, как вздрагивают плечи сына. И понял, что тот плачет — как в детстве, беззвучно и безутешно.

Что ж, это было даже хорошо. Все лучше, чем тот отрешенный взгляд и неподвижное выражение лица, которые Шэй видел у Коннора сегодняшним вечером.

Шэй крепче прижал сына к себе, а потом потянулся свободной рукой за пазуху. Потери Коннора были уже не такими простыми и безобидными, как в детстве, когда он порой от горечи или обиды плакал на плече приемного отца. Но и для утешения теперь были иные методы.

— Возьми, — хрипловато произнес Шэй и вложил нагревшуюся от тела флягу Коннору в руки. — Это не поможет, но станет полегче.

Коннор неловко завозился, скрипнул крышкой, и стало слышно, как стучат о горлышко зубы. Он приложился изрядно, а потом еще и еще, и, наконец, произнес:

— Шэй, мне кажется, что сегодня меня предали абсолютно все.

Шэй подумал, что наверняка не понимает всего — особенно того, что связано с индейцами, но исправить этого все равно было нельзя, поэтому он вздохнул:

— Прости. Если сможешь, конечно.

Коннор снова шумно приложился к фляге, а потом вытер губы рукавом.

— Сначала мне казалось, что от вас с отцом — самое худшее. Но потом я понял, почему… И, что хуже всего, я и остальных понимаю! Ну, может, не полностью, но чувствую… Вас я, может быть, и смогу простить. И еще Мать Рода, возможно. Но Ганадогон! Мы ведь с ним с детства дружили, когда я еще вас с отцом не знал! А выходит, он никогда не считал меня равным себе, иначе не говорил бы так! Кто я для него? Полукровка. Он ждал от меня предательства — и просто дождался повода. А хуже всего — Вашингтон! Он, в отличие от Ганадогона, никогда не был мне другом. Но Ганадогон никогда ничего не просил у меня, а для Вашингтона я рисковал жизнью. Доверием отца, жизнями друзей…