Путь в рай (СИ) - Дори Джон. Страница 12
Но что там — глаз бессилен увидеть.
Каждый листик имел значение. Ничто не обвалилось просто так, всё покоилось на чём-то и служило основой для чего-то.
Рай! У подножия неба!
Там можно жить! Туда можно войти! Подняться можно по вон той лестнице, она начинается у корней дерева, совсем низко, потом в глубине террасы — ещё одна, по ней можно выйти на следующий ярус, к тому домику на уступе!
Там лучше всего! Они смогут туда добраться!
Он отступил и оступился. Невиданная гармония исчезла. Не рассыпалась, нет, но всё скрылось. Вот ещё пятно изъеденной временем кладки, вот арка — или это сук наклонившегося дерева? А это — статуя или просто игра теней на валуне? Дольше всех держались лестницы, но и они согласились стать скальной породой, исчерченной трещинами.
Срочно бежать, рассказать Сариссу! Потом привести его сюда. Может быть, вдвоём они увидят больше? Да не забыть бы дорогу!
Глава 14. Танец
И всё-таки сад был огромен. Амад проплутал по дорожкам довольно долго и вышел к дому с совсем другой стороны.
Там раздавалась музыка — мяукающая, тягучая, с внезапными низкими переборами и чётким настойчивым ритмом — чем-то похожая на вчерашний дурман.
Воспоминание о ловушке отрезвило Амада, и он подкрался к веранде скрытно, как настоящий дадаш.
Он увидел веранду с широкими отполированными досками пола, с крышей на толстых кручёных столбах, музыкантов, скрытых за занавеской, и Сарисса, удобно расположившегося на диване в глубине, недосягаемой для лучей солнца.
Поза друга была непривычно расслабленной: он полусидел, лениво развалясь, небрежно спустив одну ногу на пол, и явно наслаждался.
И было чем.
Если Сарисс находился в тени, то рани — в алом и багряном шёлке, в богатом золотом уборе — ярко блистала в лучах солнца.
Она танцевала перед Сариссом, как ожившая статуэтка, обвешанная массивными многорядными ожерельями, золотыми цепочками поясков, спускающихся на самые бёдра, приминающие складки тонких шальвар и ещё лучше обрисовывающие соблазнительные формы.
«Зачем ей столько золота? Тяжеленное же!» — подумал Амад и через секунду получил странный ответ — а вот зачем.
Подчиняясь жёсткому ритму, забила пяточка в доски пола, и те завибрировали ей в такт, будоража сам воздух, медовый свет встряхнул блеск золота и заигравшие блики красных камней, как брызги крови усеявшие прекрасную дэвадаси.
По коврам, подушкам, по лощёному дереву бежали крошечные золотые зайчики, играли, требовали игры, создавая свой собственный призрачный, секундный мир.
Гибкие смуглые руки извивались как змеи, схваченные обручьями. Крошечные колокольчики ножных браслетов позвякивали в такт барабану. Тонкий стан изгибался, будто дэвадаси была травинкой, терзаемой гибельным ветром.
Сверкнули зеркальца ногтей, тонкие пальцы собрались щепотью, натягивая тетиву невидимого лука, густо подведённые глаза торжествующе прищурились: белая цель так беззаботна, так соблазнительно беззащитна!
Последний удар барабана, последний удар пяткой, и, застыв в немыслимой позе, гордая своим мастерством, дэвадаси выпускает стрелу.
Разве сокол не бьёт добычу с лёту? Разве всадник не спускает звенящую тетиву?
«Мой!» И дэвадаси со сладким стоном алой волной припадает к ногам сидящего, склонясь, целует ногу, самый подъём её, оставляя рядом с цепочкой карминовый след — пятно, печать, намёк на рану.
Но кто ранен?
— О, благоуханный! Дивья аравинда*, опьяняющий совершенством! Нет в мире более достойного, чем ты! Повелевай, телом своим послужу я тебе! — Женщина тянется к улыбающемуся мужчине уверенно, как к доступной собственности.
Но улыбка Сарисса грустна. Так улыбаются расшалившемуся ребёнку, и рани натыкается на эту улыбку, словно на стену.
Не уязвлён!
Она отшатывается, беспомощно оседает на пол — чуть нелепо, по-детски: ножки растопырены, одежды — скомканные алые лепестки, на лице обида.
Длинные лучи солнца заливают почти всю веранду. В его густом медовом свете всё застывает.
Замолкают птицы.
Время останавливается.
Амад видит всё как-то слишком близко, так близко, что становится видна странная суть вещей.
Тяжело подрагивает огонёк лала в подвеске, медленно ползёт капля пота в бронзовой ложбинке, круглая маленькая ноздря подсвечена красным…
Лицо Сарисса вдруг кажется медным, с выложенными бирюзой полукружьями надбровий, бесстрастной нестираемой улыбкой.
Но гнев рани оживляет всё, перечёркивая невидимое.
— О безжалостный! Горе мне! Скорпион! Ты из тех, что жалят прежде, чем коснутся!
Медь и бирюза исчезают, и по лицу Сарисса в панике прыгают солнечные зайчики.
— Но ты не можешь отказать женщине! — запальчиво восклицает она.
— Не могу, — говорит Сарисс непонятно о чём.
Амад возмущён дерзостью, но Сарисс всё так же нещадно кроток.
— Почему? — гневно вопрошает женщина. — Почему нет? Неужели дело в этом жеребёнке? Ты думаешь, я не умею удовлетворить необычную страсть? Попробуй — и ты забудешь о нём!
Лицо Сарисса чуть темнеет.
Кто этот жеребёнок? О ком она?
— Зачем тебе он? Разве его любовь безумнее моей? Он всего лишь слуга.
Любовь?! Амад застывает за портьерой, пытаясь осмыслить услышанное.
— Так зачем он тебе? — запальчиво продолжает рани. — Слуга должен любить господина. Его любовь — как простой камешек. А я — высшей касты, я служу богам! И тебе буду служить, благоуханный! Хочешь быть богом, ваймини*?
Но Амад уже не слушает. Слово сказано.
Любовь.
Ничего больше не нужно.
Он хочет вырваться из дома, он не знает, куда несут его ноги. В сад, где лучи уходящего солнца неистово золотят каждую травинку, где тени синее и прозрачнее, чем днём, где воздух засыпает так грустно в преддверии ночи.
Ничего этого Амад не замечает. Сердце прыгает, душа стонет. Влюблён! Так вот оно что! Но как же так?! Ведь поэты говорили о неземном блаженстве, о бесконечном счастье! Разве эта боль — любовь? Он бьёт себя кулаком в грудь, пытаясь получить ответ от глупого сердца. Это любовь? С самого начала? Не сглаз, не чары?
Уже опустилась ночь, а он всё ещё бродит, неприкаянный, уже путаясь в дорожках и натыкаясь на кусты, и наконец выбирается к обегающему сад ручью.
Над водой поднимается луна, и то ли ей, то ли себе Амад шепчет то, чего никогда не сказал бы прежде:
Так тебе я зачем?
В этом мраке ночей
Я стою, я один, без тебя я — ничей…
Но мало этого! Мало! Нужно бежать. Пусть будет счастлив! Ему хорошо здесь, он на равных с этими мудрецами, будет, как они, вести умные разговоры, не слыша ни себя, ни собеседника… Пусть. Он здесь на месте.
А он сам?
Ну что ж, пусть жеребёнок, но — свободный!
В ревнивом бреду, оскорблённый, израненный, он входит в ручей, перебраться на ту сторону — в тот мир, сухой и жестокий, не обещающий ничего, кроме смерти. Пусть! Но он умрёт свободным! Подальше от липких сетей!
Амад вырос в безводье. В арыках журчала мелкая тёплая водица, на дне колодцев стояли лужицы, в месяц ливней текли торопливые ручейки, несущие грязь. Но никогда он не знал за водой той силы, которая подхватила его сейчас. Подхватила, толкнулась под колени, сбила с ног, стиснула ледяным холодом. Чёрная вода! Глубокая вода…
Поздно он понял, что до берега не добраться. Цепляясь за скользкое, вскрикнул от страха и ушёл под воду, и поток понёс его, чтобы в конце, уходя вглубь скалы, бросить в бездну мёртвое тело.
Сердце ли вскрикнуло? Или голос донёсся?
Сарисс кинулся бегом к ручью, к мостику.
— Амад! Где ты? Амад!
Нет, не увидеть! Непроглядна вода, и ни звука, ни крика, ни плеска…
— Амад!
Вот светлеет что-то в ручье — белая куртка! Несёт вода…
Он спрыгивает с мостика, вцепляется, подхватывает.
— Держись! Держись, Амад! — кричит он безвольному телу.